Две женщины с нашей улицы плелись с сумками мне навстречу от больницы. Обе озабоченные: вон как нахмурилось, холодный ветер треплет деревья. Может, из-за перемены погоды Эмеренц стало хуже? Может быть, поэтому не допускают к ней?.. Таких строгостей не было еще – даже когда, казалось, она кончается уже. Подите, подите к ней, вам, может, скажут.

Я поднялась, сняла воспрещающую вход табличку с дверной ручки (сестра видела, но лишь кивнула молча, получила, наверно, указание на этот счет). Входя, подумала: а ведь подполковник прав. Уж коли вторглась в ее жизнь, дерзнула выбить ножницы из рук Атропос[62], имей смелость в само обиталище парок заглянуть. Лежавшая спиной к двери Эмеренц даже не обернулась, хотя походку мою знала не хуже Виолы. В отличие от вчерашнего лицо ее опять было прикрыто, но я ничуть не сомневалась: прекрасно она понимает, кто это.

Странная фигура безмолвно, отчужденно лежала передо мной тем пасмурным вечером при закрытых окнах, в которые постукивали ветки. Я подсела к ней с запретительной табличкой в руках. Мы обе молчали.

– Сколько кошек осталось? – раздался наконец из-под покрова глухой голос, такой же фантастически нереальный, как и ее невидимое лицо.

Что ж, теперь все равно.

– Ни одной, Эмеренц. Трех, кажется, нашли. Дохлых. Остальные пропали.

– Надо поискать. Прячутся где-нибудь в палисадниках.

– Хорошо, поищем.

Молчание. Только ветки скребутся в стекла.

– Соврали мне? Про уборку.

– Какая уж тут уборка, Эмеренц. С санэпидстанции сами все сделали.

– И вы позволили?

– Я не могла против закона идти. И подполковник не мог. Беда случилась, Эмеренц. Трагедия.

– Трагедия! Могли бы и попозже в парламент пойти. Или на другой день.

– Все равно ничего бы не вышло, даже если б дома остаться и не уезжать. Закон есть на этот счет. Постановление санинспекции, я же сказала. Его не отменишь.

– А вы, значит, уезжали? Где же вы были?

– В Афинах. На конгрессе. Забыли? Мы вам давно, еще раньше говорили. Нас в делегацию включили, нельзя было не поехать.

– Поехали, зная, что, может быть, не выживу?

Что было на это ответить? Молча следила я за капельками, сползавшими по стеклу. Да, действительно. Знала – и поехала.

Эмеренц неожиданно сдернула платок с лица. Смертельно бледная, она посмотрела на меня в упор.

– Что же вы за люди?! Вы с подполковником. Хозяин и то порядочнее. Не лжет, по крайней мере.

И на это трудно было что-нибудь возразить. Муж действительно никогда не лгал. Но и подполковник – честнейший человек, порядочнее не встречала. А я – я уж такая. Такая, что, будь даже отец мой при смерти, все равно отправилась бы в Афины. Ибо греческий иностранный отдел по-своему истолковал бы отсутствие официально приглашенного. Ибо посылка меня за границу – жест (как и сама премия). Знак доверия страны, которое нельзя не оправдать. Ведь я – писательница, не может у меня быть личной жизни, как у актера, обязанного играть, что бы у него дома ни случилось.

– Ну ступайте, – негромко сказала Эмеренц. – И дома вы не купили, хотя как я просила, какой дорогой мебелью собиралась вам его обставить. И ребенка не завели, хотя я обещалась его вырастить. Ступайте, повесьте обратно эту дощечку, не видеть чтобы свидетелей моего позора. Дали бы умереть, как я решила, поняв, что не смогу больше работать по-настоящему. Тогда и с того света заботилась бы о вас. А так – глядеть даже не хочу. Идите.

Ага, верит, значит, все-таки в загробную жизнь. Дразнила только нас с пастором.

– Можете поступать как знаете. Не способны вы любить. А я-то думала: вдруг все-таки можете. На такую вот жизнь меня обречь? И к себе еще взять, меня содержать? Ну и дура.

– Эмеренц!

– Идите, идите. Отправляйтесь. Выступайте там, на своем телевидении, пишите романы или опять в Афины поезжайте. И даже и не пробуйте меня отсюда взять, в первую же из вас ножницами запущу. Вот они, Адель оставила. Да что вы тут хлопочете за меня? Есть же дома призрения на свете. И государство наше – «лучшее из государств, право дает хоть целых два года болеть», как друг ваш, подполковник, говорит. Ну идите же. Некогда мне тут с вами.

– Эмеренц, вы бы у нас…

– У вас! Это вы-то хозяйство будете вести? Вы – меня содержать? Вы с хозяином? Да ну вас совсем. Один только там у вас человек – Виола.

Возле стоял нетронутый ужин, и раздраженным взмахом руки она чуть не столкнула тарелку на пол.

Я не посмела прийти ей на помощь: как бы ее ножницы в меня не полетели. Откинувшись навзничь, Эмеренц уставилась в потолок, а я, не прощаясь, мало что замечая кругом, ушла и на бегу под дождем ломала себе голову: как иначе, лучше можно было бы ей все объяснить? Но так ничего и не придумала.

Подсознательно я, вероятно, ожидала чего-то худшего от этой встречи, и спустя час немножко успокоилась. Но это обманчивое спокойствие недолго длилось, муж его нарушил. Расхаживая взад-вперед, принялся он рассуждать насчет сдержанности, хладнокровия Эмеренц, которое, дескать, ему не нравится; больше было бы в ее характере, если б вспылила. Углубиться в анализ ее душевного состояния не дал, однако, пес, который вдруг ни с того ни с сего словно ума лишился. С визгом стал царапаться в дверь, перевернул все ковры, потом с мордой в пене рухнул на пол – я уже думала, всё, кончается. Спешно вызвала ветеринара, как на то памятное Рождество. Пес, впрочем, его жаловал, и, даже получая укол, выделывал перед ним разные трюки, показывал свое искусство. Но в этот раз даже не откликнулся, не привстал на его зов. Пришлось тому самому опуститься на колени. Так, нагнувшись и приговаривая что-то, пробежался он чуткими пальцами по Виолину хребту, поднялся, отряхивая коленки, и пожал плечами. Ничего, дескать, не находит. Какой-то шок, сильный испуг. Окликнул пса еще, велел встать, сесть – тот не шевельнулся. Пробовал приподнять, но пес тут же завалился на бок, как парализованный. Расстались с тем, что завтра он снова его посмотрит, а на ночь можно глюкозы дать и детскую дозу какого-нибудь успокоительного. Ума, дескать, не приложу, что с ним такое приключилось.

Собираю ужинать; Виола отказывается вставать. Прошу: ну покажи, как ты меня любишь, – не смотрит, валяется, растянувшись, тряпка тряпкой, и вдруг взвывает не своим голосом, так что я застываю истуканом, выронив нагруженный поднос. Боюсь даже подойти: уж не взбесился ли, еще укусит. Не догадываюсь, не желаю понимать, что значит этот вой, – даже когда муж оказывается рядом и, глянув на часы, вполголоса констатирует над останками ужина: четверть девятого. «Четверть девятого», – повторяю каким-то неестественным, клоунским голосом, будто телефонная трубка, сообщающая, который час. Четверть девятого, четверть девятого. При третьем моем повторе муж приносит мне плащ, я беру с ощущением полной нереальности происходящего. Что это со мной: твержу одно и то же, как попка. С ума схожу?.. И все отстраняю от себя, отвожу правду, как будто жизнь моя зависит от того, сознаюсь или не сознаюсь себе в том, что первым дал нам понять и по-детски безутешно оплакал пес.