в те упражнения, которые он уже давал в Ессентуках, схематично и довольно сухо. Он дал мне темп упражнения и мелодию, написав её на бумаге. Мне нужно было сымпровизировать музыку прямо на месте. Но потом он также дал мне отдельно записанный высокий голос. Он должен был звучать, будто звон маленьких колокольчиков. Было невозможно сыграть всё это двумя руками, поэтому он попросил мадам де Зальцман играть басовую партию, а меня – верхнюю. Я лихорадочно попытался свести всё это вместе на бумаге, и мы начали играть. Когда он добавил движения, показанные ранее, в одно мгновение всё трансформировалось в танец дервишей. Всё больше учеников вступали в танец, всё более захватывающим и красивым он становился, наполненный волшебной силой, характерной для всех орденов дервишей.

Записывать и редактировать музыку для танца было очень интересно. Всё нужно было делать здесь и сейчас, согласно инструкциям г-на Гурджиева. Я играл основную мелодию левой рукой, а дополнительный голос – правой. Г-н Гурджиев просил мадам де Зальцман продублировать основную мелодию на одну сексту ниже правой рукой, а левой играть ритм. Было изумительно наблюдать, как аккомпанементы из тонкого высокого голоса и двух основных голосов, разделённых на сексту, соединялись вместе, словно части единой машины.

Вскоре после этого г-н Гурджиев принёс мне кусочек нотной бумаги с необычной комбинацией бемолей при ключе – ноты в восточном звукоряде. Мелодия с монотонным ритмом в басах была музыкой к другому большому танцу дервишей, для которого он начал показывать позиции. Позже в Париже, когда этот танец был оркестрован для демонстрации в театре на Елисейских полях, г-н Гурджиев попросил сделать некоторые изменения в оркестровке. К основной мелодии он попросил добавить в пианиссимо дополнительные голоса, лежащие в той же тональности. Эти поддерживающие голоса представляли дервишей, не задействованных в танце, но которые приглушёнными голосами пели свои молитвы. На репетиции оркестра г-н Гурджиев сказал музыкантам уделить особое внимание на пианиссимо в представлении этих дополнительных голосов. Созвучие оказалось удивительно эффектным.

Осенью 1920 года г-н Гурджиев открыл публичный набор в «константинопольское отделение» Института Гармонического Развития Человека. К декабрю мы предлагали следующее:

1. Лекции по философии, истории религии и психологии;

2. Гармонические ритмы и пластическая гимнастика;

3. Древние восточные танцы;

4. Медицинская гимнастика.

Инструкторы были заявлены такие:

Мадам Жанна Матиньон – гармонические ритмы

Мадам Ю. О. Островская – пластическая гимнастика и древние восточные танцы

Профессор Ф. А. де Гартман – музыка

Доктор Л. Р. Шернвалл – медицинская гимнастика

Добавилось то, что лекции начинались в шесть утра и читались на русском, греческом, турецком и армянском языках, согласно предварительной записи. Полученные денежные суммы целиком шли нуждающимся ученикам Института.

Немного позже ко мне обратился некий паша в красной феске, очень учтиво намекнув мне, что турецкая пресса сильно нуждается в деньгах – не мог бы я помочь тем, что дал бы концерт со своим оркестром? Я сразу же пообещал, что сделаю всё, что смогу, без оплаты, потому что я гость в Турции. Я сказал об этом г-ну Гурджиеву и он предложил демонстрацию восточных танцев вместе с музыкой. Поскольку эта демонстрация имела успех, она несколько раз повторялась как в Константинополе, так и в других местах поблизости.

Паша часто приходил на наши концерты, и однажды спросил моего мужа, не хочет ли он увидеть кружения дервишей в мечети Пера, где каждую пятницу они проводят ритуальные танцы. Он сказал, что эти дервиши принадлежат к ордену Мевлеви – это орден дервишей, разрешающий брак, – и он сам принадлежит к этому ордену. Г-н де Гартман однозначно был очень заинтересован и спросил, может ли он привести свою жену и друга. Паша ответил, что можно привести друга, но женщинам не разрешается сидеть вместе с мужчинами. Он представил нас шейху мечети, и тот разрешил мне посмотреть на церемонию только с высокого балкона и через решётку. Таким образом, в следующую пятницу мы с г-ном Гурджиевым пошли смотреть ритуал дервишей.

Дервиши один за другим спокойно входили в зал, где сидели г-н де Гартман и г-н Гурджиев с пашой и начинали вращаться с раскинутыми руками. Там было от пятнадцати до двадцати дервишей, в центре стоял пожилой мужчина с большим посохом. Если дервиши позволяли своим рукам упасть ниже горизонтали, пожилой человек прикасался к их плечам посохом. Когда намного позже дервиши приехали в Монреаль и Нью-Йорк, чтобы представить свои кружения публике, это уже был скорее спектакль, чем религиозная церемония. Поэтому я счастлива, что смогла увидеть настоящую церемонию, а не только шоу.

После того, как мы несколько раз побывали на кружениях, паша пригласил г-на Гурджиева и меня в подвальное помещение мечети. Там было прохладно даже в жаркие дни, и там мы сидели на коврах, пили турецкий кофе, в то время как музыканты, только что игравшие для дервишей, давали концерт лучшей турецкой музыки, с флейтой и барабаном. Я хотел взять ноты, но мне сказали, что я могу только слушать. Поэтому я был очень внимательным и, как только вернулся домой, записал всё, что смог запомнить. Все эти прекрасные музыканты и эксперты в турецкой музыке принадлежали к тому же ордену Мевлеви. Их музыка была столь же красива, как и их мечеть, и оставила глубокое впечатление.

Как в Тифлисе, так и теперь в Константинополе, в декабре г-н Гурджиев сказал мне, чтобы я оставил свою музыкальную деятельность. В Тифлисе он, казалось, был доволен тем, что я этого не сделал, но в этот раз условия показывали, что сделать это необходимо. Я прекратил дирижировать, потому что это занимало очень много времени. Чтобы зарабатывать на жизнь, я давал частные уроки и приватные концерты. Из-за этого решения у меня порой совсем не было денег. Моей жене приходилось ждать, когда кто-то заплатит за урок, чтобы она могла купить еду для обеда. Однажды довольно обеспеченная девушка сказала, что забыла деньги и заплатит в следующий раз. Я сказал, что всё хорошо, хотя мы знали, что останемся без обеда и ужина.

Я чётко помню один день, когда моя жена болела и нужны были деньги, а у нас было в запасе только несколько мелких монет. Я решил продать вазу, подаренную мне за юбилейный концерт ко Дню Перемирия. Название магазина и цена, двадцать пять лир, всё ещё были на вазе. «Почему бы её не вернуть за половину цены?» – подумал я. Был пасмурный день, на улицах таял грязный снег.