— Нет, не надо ванну, — говорит он. — У меня кожа в ожогах… да и ноги… Так что ванны не надо. Сполоснусь под душем.

Он склоняется над раковиной, старается не смотреть в зеркало, но нет-нет да и скосит глаза — так мотоциклист, проносясь мимо, бросает взгляд на жертву автомобильной катастрофы. Он подходит к унитазу и, одетый, садится на крышку. Фарназ медлит, она хочет знать, что с ним делали в тюрьме, но понимает, что он не станет раздеваться при ней.

— Все-все, Фарназ-джан, — говорит он. — Ничего больше мне не нужно.

* * *

В кухне за столом он молчит.

— Душ что надо, — наконец говорит он. — В тюрьме и мыла-то не было — так, одно название.

Фарназ недоумевает: почему он не побрился? Отросшая за полгода седая, клочковатая борода его старит. Оттого что он старательно расчесал волосы, видно, как они поредели, сквозь них просвечивает шелушащаяся кожа. Фарназ приносит рис, кебаб, ставит перед ним тарелку, он зажмуривается, вдыхает аромат мяса. Улыбается Фарназ.

— Даже не верится, что сижу здесь, с тобой, ем такую вкусную еду.

— Мне тоже.

Он ест торопливо, прерываясь, только чтобы попить воды.

— Не увлекайся, — говорит она. — Не ешь слишком быстро. Желудок еще не привык.

— Да-да, знаю. Но ведь так вкусно!

Немного погодя Фарназ спрашивает:

— В чем тебя обвиняли?

— В шпионаже в пользу сионистов.

— В шпионаже? Какая чепуха!

— Вот именно.

А за окном шумят дети из соседней школы, катит свою тележку на деревянных колесах точильщик ножей. «Ножи! Ножи! — хрипло выкрикивает старик-точильщик. — Точу ножи!»

— Скоро весна, — говорит Фарназ. — Уже и торговцы, и починщики появились. На днях тут проходил один — предлагал одеяла починить. Надо будет позвать его.

Он кивает, не отрывая глаз от тарелки, но жует медленнее.

— Так, значит, ты вместе с ними ездил в банк? — спрашивает она.

— Да.

— И сколько отдал?

— Все.

— Все?

— Да, все! — Он поднимает голову, но смотрит не на нее. — Что, я не должен был так поступать?

— Нет-нет, что ты! Прости! Не стоило сейчас об этом. Я спросила лишь потому, что в твое отсутствие Мортаза вместе с другими работниками разграбили контору. Ничего там не оставили. Так что теперь у нас нет ни конторы, ни работников, ни оборудования, ни камней.

— Вот как? Мортаза? — Он водит ложкой по краю тарелки — туда-сюда. — Что ж, у нас еще остались швейцарские счета. Этого хватит, чтобы жить безбедно, ни в чем не нуждаясь.

Они сидят за столом, но не едят и не разговаривают. Наконец Фарназ решает прервать затянувшееся молчание.

— Исаак, тебе, наверное, кажется, я не в состоянии понять, что тебе пришлось перенести, — говорит она. — Но пойми: без тебя мне было худо. Я тоже страдала. Может, не так, как ты, но страдала.

— Понимаю. — Он откладывает ложку, смотрит на нее. Даже глаза у него как будто уменьшились, если такое вообще возможно. — В тюрьме я только и думал, что о тебе и детях. Я говорил с тобой, представлял, как обнимаю тебя, живу дома. Ночами мне чудилось, что ты рядом, я вдыхал запах твоего лосьона… И теперь, дома я чувствую себя так, словно воскрес из мертвых. — Он встает, целует ее в лоб, прихрамывая, идет к дверям. — Пойду, прилягу. Ты была права: не надо было так накидываться на еду — что-то мне нехорошо.

Убирая со стола, она слышит, как Исаак медленно, с трудом поднимается в спальню. На улице с крыш капает, отчего кажется, будто снова пошел снег. Не счесть, сколько раз она представляла, как Исаак возвращается, но в ее воображении он никогда не возвращался в серый, унылый день, когда на тарелки с остатками еды падает холодный свет. И вот она одна в кухне, от Исаака ее отделяют стены и длинные коридоры.

Когда она ложится рядом с ним, он уже спит: рот его приоткрыт, он похрапывает, стонет. Веки над большими, запавшими глазами подрагивают. Она разглядывает его, замечает волдыри под бородой, и понимает, почему он не побрился. Кожа на руках у него одрябла, сморщилась, как у тех стариков, что просиживают остаток жизни в чайных: играют в нарды, бросают кости на доску, пытая удачу. Фарназ стаскивает с него носок, видит, что нога у него распухла, один палец посинел, на подошве не затянувшиеся следы ударов. Глядя на его ногу, она сознает — ей никогда не понять, что с ним было, даже если он расскажет все, до мельчайших подробностей.

Она снова ложится, держит его обмякшую руку. И вспоминает то лето в Ширазе, когда они начали встречаться, — как он пригласил ее к себе домой, как она сидела рядом с ним на кровати, у распахнутого настежь окна, легкий ветерок шевелил занавески, и казалось, солнце высоко в небе благосклонно смотрит, как их влечет друг к другу. Тогда им некуда было спешить. Исаак читал стихи с нажимом, по-актерски, они смеялись. Над головами у них вращался, точно кружащийся в танце дервиш, вентилятор, они говорили о будущем — этом бесконечном круговороте созвездий — и верили, что самые яркие звезды достанутся им. Тем же летом, чуть позже, она вернулась на выходные в Тегеран и рассказала своим домашним об Исааке, но реакция на ее рассказ была более чем сдержанная.

— Знаем мы этих Аминов, — сказала мама. — Отец — никчемный человек. Всем известно, что он наградил свою несчастную жену сифилисом.

Сидя с семьей в саду, Фарназ нахваливала Исаака — какой он трудолюбивый, образованный, добрый.

— Городские ворота закрыть можно, а чужие рты — нет, — сказала тетка, она откусывала горький шоколад, с которым каждый вечер пила турецкий кофе. — А что люди скажут? Что наша дочь вышла замуж за сына Аминов? Какой позор!

Мама кивнула, соглашаясь с сестрой:

— Не для того мы растили дочь, чтобы отдать ее на съедение этим хищникам, — сказала мать. Ее авторитетный тон так подавлял окружающих, что возражать ей не осмеливались. Отец полулежал в кресле, рассеянно перебирая четки, попивал арак[60].

— Когда-то Амины слыли семейством благородным, — сказал он. — Прапрадеда этого юноши, раввина, очень уважали в Мешхеде[61]. Прадед разбогател на ввозе шелка из Индии. А вот дед уронил честь семьи — женился на этой сумасшедшей из Кашана[62]. Все деньги спустил на ее причуды, а после — на лечение. В те времена, когда в Европу ездил только шах, отправил ее в швейцарскую клинику.

— А какая она была красавица! — вступила в разговор тетка. — Зеленоглазая, черноволосая — о ее красоте до сих пор ходят легенды. Но, говорят, она приносила несчастье: не дай Бог встретиться с ней под Новый год.