Со временем я забыл, какой болезненной была эта операция. Но я остро чувствовал, что со мной совершили что-то ужасное, неправильное и что родители не должны были идти на такое. Считалось, что детям вредит общий наркоз, но то, что произошло со мной, навредило моей психике гораздо больше. Кстати, а я упомянул, что операцию мне делал папа?

Зато я хорошо запомнил, что мне понравились граффити. И пломбир. Граффити навсегда стали моей анестезией, какая бы чертовщина ни происходила в жизни.

Ну и мороженка, само собой.

* * *

Я поджидаю Хмарина у подъезда, он должен сейчас уходить на работу. У меня в руках — шоколадный молочный коктейль.

Он выходит. Видит меня, улыбается, протягивает руку. Вот наивный придурок, думает, что мы теперь, после острова, стали друзьями!

Я выставляю вперед руку с коктейлем и выливаю полный стакан ему на кроссовки. Он в ужасе отшатывается.

— С обновкой, — бросаю я, быстро ухожу в подъезд и захлопываю за собой дверь. Хмарин стучит и пытается открыть дверь, но я тяну ее на себя и не даю ему войти.

— Яра! Яр! Открой! Какого черта ты делаешь? Что с тобой такое?

Через какое-то время он сдается. Снаружи нет никакого движения. Выждав еще немного, я возвращаюсь домой.

* * *

Наблюдаю, как мама с Хмурем выходят из машины. Снова куда-то его возила, наверняка опять что-то ему покупала.

Из кустов выходит толпа панков — все бухие, грязные. Они видят Хмуря, радостно машут ему банками дешевых коктейлей и улыбаются, обнажая сколотые от открывания пивных бутылок зубы. И идут к нему.

Я будто смотрю самый интересный фильм.

Панки обнимают Хмуря, общаются с ним как со старым другом. Кто-то протягивает ему сигарету, кто-то банку коктейля. Хмурь в ужасе мотает головой.

Мама рядом стоит в шоке.

Кое-как Хмурю удается отвязаться от панков. Они уходят своей дорогой.

Хмурь и мама идут к дому. Хмурь оправдывается перед ней. Лицо у нее напряженное, задумчивое. Она размышляет: правда ли ее любимый образцовый мальчик не общается с этим сбродом? Но если не общается, откуда они знают его имя и почему вели себя так, словно дружат с ним уже сто лет?

Я удовлетворенно наблюдаю, что мама держится с Хмурем чуть холоднее.

Кто-то трясет меня за плечо. Это панки обошли двор с другой стороны. Один протягивает лапу. Я даю ему полтинник.

* * *

В последний день каникул я выхожу на балкон. Понимаю, что Хмурь сейчас здесь, за перегородкой. Начинаю тихонько напевать:

— Разбежавшись, прыгну со скалы. Вот я был, и вот меня не стало…[10] Эй, Хмурь, у тебя волосы так отросли. Не думал поставить себе ирокез?

Слышу шевеление — он убирает с разделяющего балкон стеллажа часть учебников, чтобы видеть меня. Потом раздается гневный возглас:

— Так это все ты!

Я подхожу к образовавшейся нише. Вижу его обиженные круглые глаза.

— Ослепший старый маг ночью по лесу бродил…[11] — наклонившись, я пою замогильным голосом и изображаю зомби, делаю вид, что сую когтистые лапы в нишу и пытаюсь добраться до Хмуря.

— Что не так? — спрашивает он в лоб. — Что я сделал? Ты снова гадишь исподтишка. Как самый настоящий трус.

Я смотрю через нишу на Хмуря так, как будто сейчас уничтожу его одним взглядом.

Что же он такой непонятливый?

— Я уже тебе сказал. Отвали от моей семьи. От меня, от моей мамы. Перестань шляться в нашу квартиру. Меня бесит, что мама с тобой носится. Что она покупает тебе шмотки, таскает тебя везде. Все бесит.

Он долго молчит. Затем говорит тяжело, словно ему что-то мешает:

— Там, на острове, ты вел себя по-другому. Мы делили на двоих «Вагон Вилс» и сладкие часики, мы играли в такси. Ты помогал мне с моей чертовой ногой. Ты поднял меня, когда я споткнулся, и дотащил. Признаюсь, сначала, когда ты только пришел в школу, я тебя недолюбливал. Наверное, завидовал, не знаю… — Он понижает голос почти до шепота. — Потому что у тебя все есть, но ты этого не ценишь. А у меня ничего… — Он запинается. — Я думал, что ты высокомерный и эгоистичный. А потом ты стал защищать меня. На острове ты еще раз показал, каким можешь быть. Так… что теперь произошло?

Мне неуютно. Я отхожу, облокачиваюсь на балконное ограждение и смотрю вниз. Я сейчас не настроен говорить с ним по душам — только дурачиться и издеваться, чтобы он в ответ злился. Не хочу, чтобы он лез ко мне в голову.

— Ты не понимаешь, каково это, когда ты не нужен своей семье, — продолжает Хмарин. Теперь я только слышу, но не вижу его. — Когда вообще никому до тебя дела нет. И вдруг в твоей жизни появляется взрослый, который вроде бы ничего тебе не должен, но он… Кормит тебя завтраками, помогает с учебой, интересуется твоими делами, что-то иногда дарит. Я всегда жил как под грозовой тучей. А теперь надо мной зажглось солнце. Не лишай меня его, Яр. Пожалуйста.

Меня эта трогательная речь начинает злить.

— Ой, только мне это дерьмо не заливай, а? — отвечаю я. — Я тебя насквозь вижу. Сначала жрачка, потом портфельчик, потом рубашечка… А дальше что? Телефончик и компьютер? Квартирка? Ты думаешь, я идиот и клюну на твои жалостливые сказочки?

— Хорошо, можешь мне не верить, — глухо говорит он. — Даже лучше, чтобы так и оставалось. Поверить ты сможешь, только если когда-нибудь окажешься на моем месте.

Слышу: он уходит. Я еще долго стою на свежем воздухе. Смотрю на улицу. Я растерян. И взбешен. Я злюсь на Хмуря, я хочу все крушить, я — бомба, которая вот-вот взорвется.

Но глубоко на задворках сознания мелькает сомнение: а вдруг я не прав?

* * *

В новой четверти наши школьные войны возобновляются. Начинаю атаку я: Хмурю, кажется, ни до чего нет дела, он ходит апатичный и поникший.

Перед черчением прошу его тетрадь. Говорю, просто сравнить.

— Часа три, небось, ушло? — присвистываю я, разглядывая сложный чертеж. Нам задали начертить сложную деталь в трех проекциях.

— Может, чуть меньше, — отвечает он.

Я рву лист бумаги так, что линия разрыва идет прямо по чертежу.

— Ой, прости, я нечаянно! Не ссы, тут скотчем можно заклеить.

Хмурь в панике. Хочет забрать тетрадь, но я убираю ее в сторону. Сминаю лист и вырываю его полностью.

— Ой, знаешь, скотч не поможет.

Хмурь пытается выхватить у меня тетрадь. Я вскакиваю, отбегаю на пару шагов. Демонстративно продолжаю