я ему все деревья повырублю и всю землю повыворочу. А теперь все навстречу идут. Сосед даже свой участок в аренду предлагает. Ну, а кое-какие трудности в силу местных обычаев и взглядов, конечно, есть. Например, воробьев у них убивать воспрещается, так как воробьи считаются дичью, предметом охоты. Кроме того, у крестьян существует убеждение, будто, пчелы портят плоды фруктовых деревьев, хотя пчелы в этом ничуть не повинны, так как плоды портят исключительно осы.

– Ну, всего, всего хорошего, – дружески пожимая руку соотечественника, говорю на прощание я. – Желаю успеха в работе.

– Спасибо, – ласково отвечает хозяин. – Заезжайте при случае…

И мечтательно добавляет:

– Вот, скоро наступит июнь и повезу своих пчел в горы. Мы каждый год выезжаем с ними на дачу, на душистые лавандовые поля.

«Возрождение», Париж, 22 мая 1929, № 1450, с. 2.

На пляже

Жара спадает. Раскаленные плиты Променад дез-Англе постепенно возвращает небу тепловые излишки. Мутные очертания гор жадно спускаются к воде далекими мысами. Море, серо-голубое, изнеможенное, устало подбирает аккорды прибоя, поднимая прозрачные ладони с белыми пальцами.

Широкий пляж, усеянный купающимися, напоминает поле сражения. Груды тел жутко разбросаны. Вот недвижимый толстяк, положивший живот свой неизвестно на что, лежит, раскинув руки. Какая-то амазонка, сраженная молодым человеком в черных трусиках, застыла на гравии в страшных конвульсиях. Мясистая дама в ярко зеленом купальном костюме свернулась в причудливый могильный курган, вокруг которого суетится осиротевший ребенок. А там, далее, бесчисленные руки и ноги, спины, шеи, загривки… Все свилось, сплелось в кренделя, булки, круассаны, недопеченные, перепеченные, вперемешку с сырым тестом, вывалившимся из формы наружу, благодаря обилию дрожжей.

А среди этой бесконечной груды несчастных, точно шакалы пробираются гарсоны с подносами в руках, бродят марокканцы с пестрыми коврами, скатертями, бусами, ожерельями… И из запекшихся уст лежащих вырываются хриплые предсмертные возгласы:

– Глас, с-иль ву пле![169]

Выбрав сравнительно свободный участок пляжа, я осторожно спускаюсь вниз, чтобы подойти ближе к морю. Сколько лет не слышал родных звуков прибоя! Тихого шелеста камня, мягкого журчанья уходящих обратно струй…

– Сережка! Скажи ему! Морис! Лесс са![170]

Сбоку несколько мальчуганов подкатили к морю гигантский мяч. Один хочет вскочить. Двое других шлепают по мячу руками, заставляют подпрыгнуть.

– Морис! Ва-т-ан![171]

Огорченный Морис отходит, с завистью следит, как русские мальчики завладели мячом. Сам Морис, конечно, ничего не может поделать: их пятеро. Но как бы он все-таки хотел быть русским мальчиком в Ницце! Так приятно чувствовать себя полным хозяином!

Мимо проходят бронзово-красные мужчины. Судя по коже, это индейцы, или, в лучшем случае, метисы. Однако, светлые волосы, глаза и, наконец, язык ясно указывают, что они англичане.

Очевидно, главная цель жизни этих джентльменов – загореть.

А мода на загар, действительно, свирепствует здесь вовсю. Не только мужчина, даже женщина считается интересной только в том случае, если у нее на носу шелушится кожа, а ноги напоминают клешню вареного рака.

В жертву загару тут приносится все: и колотящееся в груди возмущенное сердце и вылезающие из орбит глаза, и махровый нос в лепестках, и, наконец, размягченный солнцем, готовый вскипеть, несчастный заброшенный мозг.

Задаешь себе при виде пляжа грустный вопрос:

– О, море, море… Кто тебя усеял этими телами?

И сразу догадываешься:

Она! Всесильная, всепобеждающая мода.

Проходящая огнем и мечем одну страну за другой, безжалостно хватающая население за ноги, за руки, за голову; стригущая, раздевающая, прессующая бока, грудь, превращающая белых в черных, женщин в мужчин, мужчин в женщин… И вот они, ее покорные подданные жгут себя на жаровне прибрежного гравия, бросаются в море, снова лежат, добровольно поджариваясь. И обалделые, ошалелые, уходят, наконец, наверх, мелькая коричневыми стволами ног, гордо обводя прохожим взглядом:

– Мы эфиопы!

Солнце зашло. Быстро пустеет берег, точно смыл человеческую гущу невидимый девятый вал. Море из серо-голубого становится радужным отражением неба. Бегут розовые, фиолетовые змейки. Румянится пена прибоя. Яркое оранжевое облако опрокинулось, разорвалось в воде на яркие полосы.

– Вера Степановна!

– Ну?

– Идите сюда. Здесь, кажется, чище.

– Воображаю. Не пляж, а Бог знает, что. На днях была с Лялей и все платье вымазала. Ягоды земляники кто-то оставил.

– Да, бывает. Я тоже вчера вымазал забытой губной помадой свои продолжения. Погодите, сгребу камни в сторону.

Они садятся. Начинает темнеть. По променаду яркой нитью протянулись огни. Старое казино, похожее на выставочный павильон, заиграло гирляндами лампочек. Море стало бесцветным, впереди пустота, нет границы воды и неба.

– Ну, что, были на днях в Монте-Карло?

– Да, играл. Но в ничью… А вот с Николаем Ивановичем беда. Проигрался на прошлой неделе в пух и прах. Встречаю его здесь, на Гамбетта, а он идет и на каждом углу, прежде повернуть, вытягивает в сторону левую руку. «Что с вами?» – спрашиваю. А он отвечает: «Увы! Это все, что после рулетки осталось от моего автомобиля».

Они смолкли. Занялись сентиментальным молчанием. Море по-прежнему невидимо: будто серый провал. Только с обеих сторон яркие вспышки – маяки у Кап-Ферра и Антиба…

А с променада, сверху, чьи-то детские голоса:

– Витька!

– Ау!

– Мама зовет! Чай пить!

«Возрождение», Париж, 2 июня 1929, № 1461, с. 2.

Откуда все качества

Удивительными патриотами сделались эрдеки[172].

Буквально шовинисты какие-то.

Раньше, до революции, нашей левой общественности никогда не приходило в голову заботиться о величии России или о целости русского государства.

Наоборот. Не было для левых вождей большего удовольствия, чем, например, узнать о поражении русских войск на Дальнем Востоке.

Была даже в эту эпоху выработана превосходная радикальная формула: чем хуже, тем лучше.

А вот, теперь, когда нет Империи, а есть Триэсерия, и когда, вместо царей, во главе банда псарей – теперь от патриотизма Милюкова деваться некуда.

Не только теоретически негодует. Даже установил зоркое наблюдение за всеми границами СССР.

Как бы кто на целость государства не покусился.

Мирный шведский король и тот не может спокойно приехать в Ревель. Сейчас же пытливо-контр-разведочный взгляд корреспондента «Последних Новостей». И тревожные рассуждения в передовых статьях:

– Не составляется ли против России общий фронт?

Бача-Сако[173], например, гоняется по Афганистану за Амануллой. А эрдековские передовики – тут, как тут:

– Не захватят ли Кушку, во вред интересам России?

– Не отделят ли Бухару?

Даже сепаратистские движения в Малороссии и в Закавказье, для развития которых нынешние эрдеки не мало поработали в эпоху Империи, и те вызывают их негодование:

– К чему Украине самостоятельность, на которую мы ее сами толкали?

– Зачем Озургетской республике отделяться, когда нет генерала Думбадзе[174]?

Вот и теперь, в связи с китайско-советским конфликтом – еще не выяснились окончательно обстоятельства захвата дороги, еще не успели опомниться сами большевики, а эрдековский орган уже бьет тревогу, начинает сыпать шовинистическими фразами:

«Попираются интересы России!»

«На Россию налетела буря!»

«Посягательства на русскую территорию!»

«Угроза русскому могуществу!»

И ни одного намека на испытанную традиционную формулу: чем хуже, тем лучше…

Будто этой формулы никогда не было.

Будто бы она никогда не применялась к дальневосточным русским интересам.

Для нас,