тоже испытывал нужду и вполне понимаю самолюбие бедных. Присядьте к нам, закусите.

Нырнув обратно в кусты, я начал пробираться к своим. Корзинка была почти полна, настроение спортивное, бодрое. Но, когда все мы, шестеро, собрались и сели под дерево, где мирно дремал Виктор Ефимович, – оказалось, что варенье выйдет не очень дешевым.

Во-первых, с Натальей Андреевной случилась неприятность. Когда дно было уже покрыто ягодами, корзина перевернулась, ягоды высыпались, а один из замков исчез.

Во-вторых, во время вытаскивания Людмилы Ивановны из кустов, где она застряла вместе с лорнетом, юбка разодралась пополам, а блузка на три части.

И, наконец, генеральный подсчет обнаружил: в общей сложности, ягод собрано около трех кило, а на репарации пойдет:

Химическая чистка и починка двух мужских костюмов и двух женских – 200

Новое платье Людмиле Ивановне – 450

Чулки трех дам – 105

Комбинезоны, их же – 225

Туфли Ольги Григорьевны – 150

Замок Натальи Андреевны – 5

Итого – 1135 франков.

Что при делении на три, дает 378 франков за кило. А если еще прибавить сахару, то 382 франка 50 сант.

«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 18 сентября 1929, № 1569, с. 2.

К началу сезона

Слава Богу, лето окончилось и наши русские парижане начинают возвращаться домой.

Одни со стороны Эльзаса, другие с океана, третьи с берегов Средиземного моря.

Я понимаю, что людям нужно в течение года хоть раз как следует отдохнуть, загореть, подышать чистым воздухом. Помимо службы, утомляет ведь и домашняя обстановка: сам готовь обед, сам вари утренний кофе, сам подметай, сам стирай.

Положение, можно сказать, в тысячу раз хуже белки в колесе, которая не стирает, не подметает, не готовит, а, знай себе, вертится на всем готовом.

Но все-таки как неуютно летом из-за этих разъездов! То одного знакомого не хватает в городе, то другого. Сунешься в гости к одному – уехал. Позвонишь другому – тоже только через две недели вернется.

И, главное, тонкости какие пошли. Прежде знали только Париж, Биарриц, теперь какой-то Иль де Ре отыскали, Шамони, Баньер. Есть такие, которые даже строгое различие между Руайаном и Руайя[186] делают.

Руайан, говорят, полезен, а Руайя – нет.

Или, наоборот. Спросишь: «Вы в Руайане были?», а они не на шутку обижены.

– Разве в Руайане отдохнешь?

Летом из-за этих самых «ваканс»[187] ни одного общественного дела наладить немыслимо, ни одного серьезного заседания не собрать. Зимой были так прочно спаяны, так неразлучны. А летом – точно вихрем людей разбросало. Один в Альпах бродит, отыскивая фирн[188], чтобы привезти его домой в мороженице и похвастаться перед друзьями. Другой на пляже лежит, прислушиваясь к голосованию волн или подсчитывая в небе – сколько звезд за, а сколько против. Третий отправился в Лурд Эи, по поручению оставшейся в Париже Марьи Ивановны, старается разузнать хорошенько: стоит ли ей поверить в целебную силу источника?

А общественное дело, конечно, страдает. Особенно, в землячествах. Хороши земляки, если адреса даже не оставили! Между тем, кворума нет, председателя тоже, секретарь где-то загорает, ревизионная комиссия живет в сосновом лесу, а оставшийся в Париже кассир ходит мрачный, точно Торричелли со своей пустотой[189], и поглядывает на кассу, напоминающую магдебургские полушария[190].

В январе было целых 225 франков и три австрийских шиллинга, а теперь – ничего. Каждый ссуду захватил, каждому захотелось пошикарнее использовать отпуск.

В полный развал приходят летом из-за наших разъездов и концертов танцевальные дела. Действительно ли, все певцы и певицы разъезжаются, или это только предлог отказать объединению бывших служащих петербургской водолечебницы, но факт тот, что ни одного концерта летом организовать невозможно, если самому не петь и не аккомпанировать себе на рояле. Балерины обычно уезжают в горы, чтобы укрепить мускулы ног и позаимствовать у серн кое-какие па; драматические артисты стараются наняться гидами к Куку, чтобы развить в себе мимику и жестикуляцию; певцы разъезжаются сообразно с высотой голоса и тембром: басы лежат на песочке у самого моря, мрачно вдыхая все пары, какие только придется; тенора предпочитают возвышенные местности, где не нужно во время верхних нот становиться на цыпочки; баритоны едут в районы с сильно развитой металлургической промышленностью, чтобы набраться металла…

В общем, страшно скучно летом в Париже, пока все наши не съедутся, пока не приступят к работе. В метро не слышно звучных молодецких голосов, точно не люди сидят, а мертвецы. На улицах меньше такси, очевидно, наши шоферы до сих пор не вернулись из своих имений старой и новой организаций. Многие магазины закрыты, да и нет смысла держать их открытыми, когда ни один русский не зайдет и не предложит купить у него табакерку собственного изделия или абажур. Театры пусты, спектаклей не имеет смысла давать, так как наши рецензенты уехали на все лето в окрестности…

Но вот слава Богу, лето окончилось, почти все русские съехались. Общественные деятели загорели, земляки соприкоснулись с землей, певцы набрались металла, балерины стали на ноги, драматические артисты готовы после Кука изображать короля Лира…

Начинай же, Париж, свой зимний сезон. Мы все уже тут!

«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 24 сентября 1929, № 1575, с. 2.

Итоги

Очень обидно, что именины Веры, Надежды, Любви и Софии пришлись в этом году на понедельник.

Во-первых, тяжелый день, во-вторых, – будний.

В прошлом году было гораздо удачнее. Тридцатое, то есть семнадцатое, совпало с воскресеньем, праздник вышел на славу. На улицах, в метро, в автобусах, помню, веселые толпы визитеров с тортами, с кренделями в руках. В квартирах всех домов и всех аррондисманов праздничный шум, оживление. Именинницы, томные от предварительной уборки комнат, утопали в букетиках цветов, наслаждались днем Ангела, перемывая посуду для новых гостей…

А в этом году – не то. Что-то грустное, будто несвоевременное. На улицах или в метро и без того страшная сутолока, не разберешь, где наши, а где не наши. Телеграф завален очередными деловыми отправлениями, чиновники чуть ли не огрызаются на русских. «Фелиситасион сенсер… Анбрас…»; Или еще хуже, какая-то абракадабра: «prozdravliaiou, jelaiou stchastia, loutchago boudouchtchago»…

Да и вообще, как трудно поздравлять парижских именинниц в будний день! Вот, всего только три визита сделал я в понедельник – и весь день ушел на разъезды.

С Софьей Петровной, слава Богу, вышло не сложно. Заехал на дом, узнал, что на службе, и отправился в бюро, где она работает на машинке.

Приняла меня Софья Петровна чрезвычайно радушно. На столе – груда чистой бумаги, рукопись, старая свернутая лента, резинка. Тут же, сбоку, чайный стакан с двумя чайными розами и несколько гвоздик в чернильнице.

– Большое спасибо, – мило сказала она, принимая крендель и осторожно кладя его под стол. – Очень рада, что не забыли. Садитесь, пожалуйста.

Она забарабанила пальцами по клавишам и, наклоняясь к