— Что ж… — медленно сказал Лукас. Кончики его пальцев соприкасались, образуя бледный и костлявый купол. Мне показалось, он вот-вот произнесет смертный приговор, а может, балансирует на грани экстравагантного жеста (помилования, например). — Что ж, понимаешь, в чем дело, Элис: ты, знаешь ли, не должна.

— Да, — немедленно согласилась я. — Знаю. Я не должна. Я не буду.

Именно это я и чувствовала. Я правда не должна продолжать делать это с Адрианом (присутствовать, пока он это делает). И я не буду. Да, не буду. Так я ему и сказала на следующий же день:

— На самом деле, Адриан, я не знаю, «идеален» ли он для меня, как ты довольно странно выразился, или нет. Я знаю только, что не должна больше встречаться с тобой. О боже — не смотри на меня так, Адриан. В конце концов, ты же сам говорил, верно? Без конца говорил, что я не должна ждать некоего мифического мистера Идеал? Ну вот, я и не жду. Больше не жду. Может быть, он просто мистер Идеал На Данный Момент. Не знаю. Кто знает?

— Да, но я! — заорал Адриан — похоже, он и правда здорово расстроился (по какой-то непонятной причине принялся теребить волосы — и капелька слюны, смотрите, повисла в уголке его мокрых и красных губ: некрасиво — совсем некрасиво). — Я имел в виду, что ты должна остановиться на мне — а не уйти от меня с кем-то другим, в ком ты вообще не уверена. Это я для тебя не идеален, Элис, — ты должна это понимать. Если он не мистер Идеал, ты должна быть, твою мать, со мной, старая тупая корова!

Мм. Да. Ну, вы, наверное, уже поняли, что я немедленно закруглила этот бесполезный разговор. В общем, вот вам Адриан. А вот Лукас. Иногда все так просто. Не то чтобы жизнь с Лукасом может со стороны показаться (как я прекрасно понимаю) простой — но, как ни странно, мне она действительно такой кажется, знаете, Я инстинктивно понимаю, чего именно он от меня ждет, а потом я, ну — просто выполняю. В самом начале — когда отец Лукаса был еще жив, еще властвовал над всем, — я иногда гадала, не поженимся ли мы когда-нибудь. Он этого хотел — в смысле, Лукасов отец: мы неплохо ладили (возможно, он даже немного меня полюбил). Но я всегда знала, что нет. Глубоко внутри. Сперва меня это тревожило (Почему? Почему нет? Почему я не могу стать миссис Лукас Клетти? Я недостаточно хороша? В общем, все как обычно)… а затем попросту перестало. Вообще меня волновать. Потому что мы вместе, так? Настолько вместе, насколько мы с Лукасом вообще будем. Так что ж: неужели этого мало?

Я помню и ту ночь, когда он умер, Лукасов отец. Когда Лукас пришел сказать мне, от него так и веяло лихорадочным восторгом, он едва сдерживал себя (глаза горели, он казался таким возбужденным). У тебя такой вид, сказала я, словно ты только что самолично его убил, и кровь его еще свежа на твоих руках. Потому что я прекрасно знала — конечно, я знала, как страстно он ненавидит отца. Я знала факт, но никогда не знала причину. Лукас сказал просто: он умер — больше ничего не нужно. По-вашему, слишком холодно? Что ж, он это умеет, Лукас: он умеет. Быть холодным, да, и часто очень требовательным — но, конечно же, и невероятно сердечным. Сердечным, да, и (думаю, мы все это знаем) таким великодушным, таким безусловно щедрым ко всем вокруг.

Требовательным. Когда я только что сказала «требовательным» — на самом деле, это было, э, — не совсем верно. Не считая кучи правил, относящихся к Печатне (которые, похоже, являются для него неистощимым источником веселья), Лукас… он не устанавливает законов — нет-нет, это совсем не в его стиле, не в его характере. Он просто как-то дает понять свои предпочтения — часто вообще без слов, — и едва угадываешь, чего он хочет, кажется таким естественным потакать его новым прихотям. Вот, например (на самом деле, по-моему, совсем не удивительно, что именно это пришло мне в голову), сразу после того, как я переехала к нему в Печатню. В те дни мы были одни здесь — но говорили только о часе (как же ты не понимаешь, Элис!), когда здание до самых балок наполнится, как он говорил, «идеальными людьми». Но кто они, Лукас, спросила я его. Кто? В каком смысле они будут «идеальными», эти люди? О — ты поймешь, важно уверил он меня: ты их тут же узнаешь, когда увидишь. Люди, Элис, которым нужно быть здесь. Вот и все. И они — они тоже узнают: вот увидишь. Как я уже сказала, он больше почти ни о чем не говорил. Сейчас, если честно, я уже не могу толком вспомнить, что тогда чувствовала. Потому что теперь — теперь, когда мечта Лукаса воплотилась и всё здесь работает как часы — теперь сложно даже вспоминать времена, когда все было иначе. Мне порой — да, иногда мне не хотелось делиться им (хотя я знала, что все лучшее в нем остается мне), а еще бывало, что мне не верилось, будто все это действительно может случиться. Я хочу сказать — что именно? О чем мы вообще говорим? О «Баттерсийском доме собак»,[60]только для людей? Посмотрим, думала я: посмотрим, что из этого выйдет. Но это не тот пример, о котором я говорила, — пример я вам сейчас поведаю. Как-то раз, когда во всем этом огромном, темном и гулком доме были только мы двое (даже сов — и тех не было), Лукас бросил на меня взгляд — мы развели славный огонь в ту ночь, помнится мне: трещали сосновые ветки и шишки, грели и оживляли нас (мы сияли друг для друга) — и он сказал: «Знаешь, Элис, иногда мнится мне, что ты можешь казаться мне еще прекраснее». Я ничего не ответила. А потом сказала: сон и шампунь — сон и шампунь. Это, по-моему, лучшая косметика. Теперь уже он ничего не ответил. Ну, разумеется, мне пришлось, так? Как-то вытягивать из него, что он имел в виду. Можно было не напрягаться. Он вяло кивнул на чудесно упакованные свертки у стола (которые я, конечно, заметила; если честно, я — совсем как ребенок — уже некоторое время их предвкушала). Внутри оказалась целая коллекция такого вроде как нижнего белья, которое я ношу теперь каждый день, как он того хочет. Очень тесное, но оно мне идет, даже я вижу. С блестящими туфлями на шпильках — с чулками и всем таким прочим. Ему нравится, когда я подаю ему его джин с оолонгом в половине одиннадцатого утра, одетая только в них. И еще раз в шесть вечера. А потом, после каждой такой маленькой церемонии, он уходит. А потом возвращается. Так все и происходит. Да. Ладно, говорю же… это всего лишь один пример: объяснение в некотором роде.

Это совсем непохоже на меня, знаете ли, говорить так откровенно с, ох — да с кем угодно. Совсем непохоже. Даже с Джуди я никогда не могу откровенничать. Но люди, живущие здесь, они задумываются, я уверена — наверняка — о… ну, сексуальной стороне наших отношений. О том, что происходит между мной и Лукасом. Вполне объяснимо, что им любопытно, какова ее природа. Ну еще бы: мне и самой любопытно.

— Так чё ты думаешь, а? Может, тут — как тебе, а?

Джейми ответил не сразу. Он вытянул ногу, наклонил шею так, что глаза уставились практически вертикально, а затем поцеловал свой воздетый и задумчивый палец. Пол Тем, однако, радостно ожидал любого просвещенного вердикта, что рано или поздно будет вынесен — похоже, его ничуть не беспокоило, что в действительности, по мнению Джейми, он не слишком-то устойчиво помещался на самой верхотуре ужасно высокой и крутой стремянки. Его слегка качало, но туловище довольно болезненно изогнулось, казалось снизу Джейми, — руки вывернуты и расставлены насколько возможно широко, сжимают большое не обрамленное полотно и крепко прижимают его к стене так, что пальцы побелели от напряжения (и при этом готовы сдвинуть его в любую сторону, если сие необходимо).