– Он вон там, да, папа?

Я сумел лишь утвердительно кивнуть и вошел в дом. Жена бросила всего один взгляд на мое лицо и сама начала тихо всхлипывать. Потом спросила меня, где Роберт, и я вернулся во двор за сыном.

Роберт бегал по двору взад-вперед, подбрасывая в воздух большую палку, дожидался, пока она снова упадет на землю, а потом подбирал ее и снова подбрасывал, с каждым разом все выше и выше. Когда я спросил, чем он занимается, сын обернулся ко мне и улыбнулся:

– Я играю с Роки, папа…

Каждое утро я стояла у окна и смотрела вслед своему мужу Джину, который отправлялся на прогулку в сером тренировочном костюме. Мне всегда казалось, что моя любовь к нему бежала по подъездной дорожке и весело топала рядом с ним. Мы были женаты четыре года. Ходил он быстро. Иногда казалось, что он пытается поскорее уйти от кого-то или чего-то. Вот глупышка, думала я, мой Джин, такой дружелюбный, ни за что не стал бы пытаться от кого-то убежать. Тогда почему же я стояла каждый день у окна и наблюдала за ним с гложущей душу тревогой? Читала ли я в языке его тела нечто такое, чего попросту не было? Муж часто говорил мне, что у меня непомерно живое воображение.

Когда мы познакомились, я думала, что, возможно, только воображаю, будто мы полюбили друг друга. Но мое воображение оказалось совершенно ни при чем. Это была любовь! Джину было пятьдесят пять лет, когда мы познакомились, а мне – пятьдесят. Мы оба потеряли партнеров, с которыми прожили по двадцать пять лет. Я вдовела уже четыре года к тому моменту, как мы поженились, и с трудом проходила через собственный ужасный процесс скорби. Некоторым людям требуется больше времени, чтобы исцелить скорбь, чем другим.

Жена Джина, Филлис, умерла всего за полгода до нашей свадьбы. Иногда, приходя с прогулки, Джин выглядел таким… больным, печальным. Но всегда улыбался мне. Я искательно заглядывала в его красивое лицо, гадая, что могло скрываться за улыбкой, в которую мне порой никак не верилось.

После прогулки Джин любил рассказывать мне о паре уток, живших на озерце, расположенном в пяти домах от нашего жилища.

– Эти утки знают меня, милая, и разговаривают со мной, – сказал Джин однажды. – Я кормлю их дробленой кукурузой. Но даже когда у меня нет при себе кукурузы, они выходят из воды, чтобы поздороваться. Я хочу, чтобы ты пошла со мной и увидела их.

И я отправилась с ним. При звуках его голоса утки, крякая, поплыли к нему через все озеро. Он наклонился к ним, когда они вперевалку выходили из воды. И каждый день после этого, когда Джин входил в дом после своих прогулок, я спрашивала: «Что сегодня рассказали тебе утки?» Как-то раз он ответил мне:

– Они сказали: «Не вздумай уходить с берега, пока мы до него не доберемся. Смотри, как быстро мы к тебе подплываем!»

В один холодный осенний день я услышала, что Джин, войдя в дом, снова и снова зовет меня по имени. Случилось что-то ужасное. Я побежала из задней половины дома в гостиную. Он сидел в своем кресле, наклонившись вперед, взявшись за голову. И плакал, не делая ни единой попытки скрыть слезы. Это одна из черт, которые я обожаю в своем муже. Он не убегает в ванную, не притворяется, будто что-то попало в глаз, – просто плачет. Я, приготовившись ждать, опустилась перед ним на колени.

– Он мертв!

Кто? – не поняла я. Кто мертв? Кто-то из соседей? Поговори со мной, Джин.

Наконец он взглянул мне прямо в глаза и заговорил, тихо, запинаясь:

– Селезень… он мертв.

Я вгляделась в лицо, полное ничем не сдерживаемой новой скорби.

– Он лежит там, словно кучка перьев. Его подруга плавает вокруг него кругами и кричит.

Я не знала, что делать, поэтому продолжала молчать. Через пару секунд Джин встал и сказал:

– Я должен похоронить селезня. Уточка не понимает, почему ее самец не может встать.

Я тоже поднялась с пола и стала смотреть, как муж идет к гаражу, берет лопату… И вдруг наш гараж показался мне иным миром. И я не была уверена, что мне можно входить в этот мир. Босая, не зная, как утешить мужа, я последовала за ним, чувствуя себя едва ли не непрошеной гостьей. Коснулась его плеча, так невесомо, что он мог бы с легкостью проигнорировать мое движение.

– Ты не против, если я тоже пойду?

Почему я говорю это шепотом?

– Да, я хочу, чтобы ты пошла со мной, – тотчас сказал он.

Боже, я не знаю, как ему помочь, не знаю даже, зачем иду с ним. Пожалуйста, помоги мне. Я побежала за туфлями и накинула куртку. Мы вместе отправились выполнять эту скорбную задачу.

Крики выжившей утки были слышны еще до того, как мы добрались до воды. Пока Джин молча копал яму в красной глине Джорджии, я сидела рядом с ним на земле, обняв колени руками. Вместо того чтобы смотреть на Джина или мертвого селезня, я уставилась на поразительное отражение ярких красных и желтых деревьев в чистой воде озера. Я очень старалась сосредоточиться на красоте осени, но панические крики утки мешали моим попыткам обрести безмятежность. Осиротевшая утка плавала возле того места, где Джин копал яму. «Кря! Кря! Кря!» – звала она. Полагаю, она думала, что Джин каким-то образом исправит ситуацию. Это было то самое место, на которое Джин приходил встречать уток на берегу. Утка продолжала крякать.

Мне хотелось сказать ей: «Смотри, уточка, все кончено. Ты должна принять смерть и боль. Я знаю, потому что сама пережила это. Воплями тут не поможешь». Но утка никогда не «говорила» со мной, так что я продолжала хранить молчание, по-прежнему не понимая своей роли во всей этой необычной драме. Потом увидела, что Джин принес пластиковую сумку. Мы на миг встретились взглядами, и он кивнул. Я осторожно подняла все еще теплое тельце селезня и опустила его в сумку.

Джин, копая, не отводил взгляда от могилки и начал говорить, обращаясь к выжившей утке, – тихонько, не поднимая глаз. Она, казалось, внимательно слушала, плавая туда-сюда по воде в нескольких сантиметрах от берега.

– Я знаю, это больно, девочка. Понимаю. Правда, понимаю. Жизнь несправедлива. Мне так жаль, девочка!

Кря! Кря! Кря! Кря! Кря!..

Я крепче сжала колени руками и посмотрела вверх, на неправдоподобно голубое небо, думая: Ты должна это выдержать, уточка. Другого выхода просто нет, когда тебя… оставили. Что-то сродни му́ке на миг шевельнулось внутри меня, и слезы вдруг обожгли глаза.

Быть оставленной – о, этот ужас быть оставленной! Джин водрузил на могилку большой камень, и мы стояли, глядя на него, как мне показалось, очень долго.

Когда мы повернулись и пошли прочь, уточка закричала нам вслед. Потом поплыла, медленно, бесцельно, в обратный путь через озеро. Я повернулась, чтобы посмотреть на нее, и сразу же об этом пожалела. Никогда прежде не видела, чтобы она плыла через озеро в одиночестве. Эта картина запечатлелась в моей памяти. Она думает, что у нее не осталось сто́ящей причины жить.