чтобы состоять на службе, – все почти женщины сейчас работают, а в том, чтобы при этом побеждать обстоятельства. Н.К., которая до войны была на очень малых ролях, теперь развернулась. Она очень нужный человек. Она научный работник, поэт-агитатор, которому устраивают вечера в Доме культуры, она работает в редакции, пишет историю завода, работает в райкоме, выезжает на фронт с делегацией возлагать венки, она – потомственная дворянка (это ей тоже очень приятно), теперь – беспартийный большевик, пользующийся полным доверием. Она награждена медалью и, может быть, получит еще одну, она много работает, много зарабатывает и может помогать матери и двум сестрам. Ей сорок лет, но она моложава, несмотря на седеющие волосы. Она нравится (людям не очень понимающим толк в этом деле), а дома у нее уют и тихая прочная привязанность. Все это она создала сама, своими руками. Она избежала дистрофии, хотя ей пришлось тогда очень трудно. Самое худшее, что с ней было, – она иногда вдруг засыпала днем, чего отродясь не делала. Моральной дистрофии она даже не понимает. Она никогда, в самые худшие времена, не понимала этого озверения, когда люди прятали кусок даже от близких. К дистрофикам у нее жалость, невольное презрение, мягкое презрение доброго человека. Реализация в чувстве превосходства. Т.Р., которая ее покинула в свое время, – теперь дистрофична, и те, ради которых ее покинули, тоже дистрофичны. И они, как полагается дистрофикам, перегрызлись между собой. Она не может удержаться от легкой брезгливости, доставляющей ей удовольствие. Приятно, что эта партия выиграна, хотя бы через много лет, хотя бы за счет этих людей, которым она, конечно, желает добра. Восторжествовала жизненная сила и прямота чувств.

Все это прежде всего великолепное физическое и психическое здоровье, над которым для переживания ценностей надстраивается автоконцепция (довольно провинциально оформленная).

Может быть, это смешно. Но я в моем возрасте (цифру она все-таки избегает называть) чувствую такую полноту жизни. Как будто все впереди. И ничего не ушло. Я чувствую себя до сих пор со своими восемнадцатью годами, двадцатью годами. У других это проходит, а у меня наслаивается одно на другое. Столько еще всяких возможностей.

Как же вы не боитесь. Не боитесь потерять эту жизнь…

Нисколько. Во-первых, жизнь – это художественное произведение, и смерть в нем – необходимое завершение. Я всегда, с самого детства была готова к смерти. И потом я уверена, я знаю, что моя гибель не здесь, не теперь. Я еще проживу, погибну совсем иначе (многозначительность).

На фронте вы не боялись? – Нисколько. Это не хвастовство. Мы, когда сели с нашими венками в машину, чтобы ехать на могилы, на самый передний край, полковник спросил – не боитесь? Мы спрашивали – А что? – Он говорит – навстречу смерти едем. Видите, пока мы обедали, какую тут гады проковыряли воронку. – А я была уверена, что ничего не случится. У меня ведь страшно развиты эти инстинкты. Помните, когда трамвай подходил, вы удивились, какое зрение. У меня и слух совершенно патологический. Я ведь троглодит. И развито это чувство опасности. Я уверена, что безошибочно знаю, когда что-нибудь может со мной случиться. Нет, я знала – моя гибель не здесь.

Все это возведение своих свойств в автоконцепцию, ценностные надстройки над биологически несомненным фактом – люди большого, жадного жизненного напора и сопротивляемости часто вовсе не боятся смерти, и наоборот.

Страх – вовсе не вывод из объективных данных об опасности или о ценности того, что может быть утрачено. Страх – это эмоция, которая может возникнуть и может не возникнуть, как может возникнуть или не возникнуть эротическая эмоция, независимо от объективных эротических качеств объекта. Чем соблазнительнее объект, тем больше шансов, что возникнет вожделение; чем опаснее ситуация, тем больше шансов, что возникнет страх, но и только. (Я не говорю о моменте, когда на человека уже обрушивается огонь и металл. Это уже не страх как предвидение, но ужас как переживание.)

У людей чувственных и жизнерадостных бывают острые вспышки не столько страха, сколько мучительного протеста, биологического возмущения.

Настоящий страх смерти – депрессирующее, расслабляющее состояние с легкостью проникает в депрессированное, отрицающее радость жизни сознание органических пессимистов, если оно не защищено последней степенью равнодушия. Страх прекрасно уживается со всеми прочими свойствами этого сознания. (Отсюда, например, страх, в который впала Анна Андреевна.)

Напротив того, настоящий, глубокий биологический оптимизм выталкивает эмоцию, которая не подходит ему, мешает ему, грозит его разрушить. Это ему не подходит. Кроме того, людям большого и жадного жизненного напора нужно много всяких вещей, в том числе вещей, добываемых только ценой опасности. Они не любят отказываться от своих вожделений.

Вот почему страстно любящие жизнь часто так легко ею рискуют и, в особенности, так умеют не думать об опасности. Над этим биологическим жизнеутверждением интеллигенты в тех не очень многочисленных случаях, когда оно им дано, надстраивают для интереса и красоты автоконцепции троглодитизма, фатализма и т. п.

Н. Паперная

Аналогичный (случайный на улице) разговор с H. H. Пап. Ведь, когда им хочется наслаждаться автоконцепцией, они с необычайной легкостью и нецеремонностью открывают в себе все, кроме того, что им хочется скрыть; в этом они только проговариваются. П. тоже большого напора, жадности, чувственности и сопротивляемости. Но у нее жесткая и злая хватка. У Н.К. этого нет. Она в свое время вовсе не настаивала на карьере и общественной деятельности. Тихо работала в романо-германском кабинете и украшала свою жизнь другими ценностями. Только попав в разворот военной общественности, она стала усиленно в нем реализовываться. П. же всегда была из добивающихся и дорывающихся, причем в мелких масштабах, что дает особую жесткость хватки. Она наслаждается автоконцепцией.

– Как живете?

– Великолепно. Я всегда живу лучше всех (неожиданно – смысловой – ответ на бессмысленно-формальный вопрос сразу прокладывает тему).

– Что это вы такое тяжелое тащите?

– Академический паек только что получала (за мужа).

– Вы что, в нашей столовой не обедаете больше?

– Нет. Дома.

– Оно лучше, конечно. Но возня.

– Никакой возни. У меня со всем этим возится приятельница, с которой я живу. Мое дело достать и принести; нарубить, наколоть. Вообще мужичье дело. (Наслаждается чувством превосходства над теми, кто все еще бегает по столовкам. Если бы она обедала в столовой, то наслаждалась бы превосходством над теми, кто возится дома, и говорила бы: ну, чтобы питаться дома, нужно не заниматься в жизни ничем другим. Этого я не могу себе позволить. – Наслаждается превосходством над женщинами, неспособными к мужичьему делу.)

– А еще чего делаете?

– Пишу роман.

– О! Интересно!

– Не об осажденном Ленинграде. Не о блокаде (наслаждается превосходством над занимающимися темой, по ее мнению, уже затасканной).

– Так это не военная тема?