Джим Саттон побледнел, потом жутко побагровел и прорычал;

— Уничтожу ублюдка! — Он смахнул капли пота со лба. — Найду и уничтожу.

— Чем подставите себя под удар, — возразил резко Франциск. — И Гарриет тоже, заметьте. Не горячитесь, Джим. Она будет больше вам благодарна, если вы посидите с ней, вместо того чтобы попусту носиться по окрестным холмам, гоняясь за каждой тенью.

Комнатка, в которой они находились, была обставлена по-спартански. Узкая жесткая кровать, простой письменный стол, стул. На стене три картины, из каковых выделялась одна, изображавшая Орфея, оплакивающего Эвридику.

— Ваша спальня? — спросил журналист, оглядевшись. Первый приступ гнева прошел, и в нем стало просыпаться профессиональное любопытство.

— Да.

— Весьма аскетично.

— Мне нравится, — ответил Франциск.

— Орфей написан в манере Сандро Боттичелли.

— Верно. — Франциск придвинул к кровати единственный стул. — Садитесь. Она очнется к вечеру. Я попрошу Фрэнка прислать вам рому. — Он умолк и продолжил лишь тогда, когда журналист сел. — Не открывайте дверь никому, кроме меня и мистера Роджерса. Есть вероятность, что Лорпикар попытается найти Гарриет, чтобы закончить начатое.

Глаза Джима Саттона полыхнули огнем.

— Я убью его! — Это звучало как клятва.

— Да? — Франциск внимательно оглядел журналиста. — Вы нужны Гарриет. Оставьте его мне.

— Вам? — с вежливым скептицизмом спросил Джим.

— Друг мой, я знаю, на что иду. А вы — нет. Это может стоить вам жизни, — он наклонился над Гарриет. — Она очнется. Думаю, серьезных последствий не будет.

— Господи, надеюсь, что нет! — нервно вскричал Джим Саттон.

Франциск с трудом подавил улыбку.

— Я сообщу вам, когда все разрешится. А пока наберитесь терпения. Если захотите куда-нибудь выйти, дайте знать мистеру Роджерсу. Ее нельзя оставлять одну.

— Значит, ей может стать хуже? — Журналист ухватил собеседника за рукав.

— Вряд ли. Кризис уже миновал. Но остается риск внешней угрозы. — Чтобы убедить репортера, что опасность действительно велика, Франциск чуть возвысил голос. — Лорпикар опьянен новой победой, и если он до нее доберется…

— Дьявол! — Джим с отвращением передернулся. — Мир полон психов.

Франциск ничего не сказал. Закрывая дверь, он видел, с какой неуклюжей нежностью Джим Саттон поглаживает ладонь Гарриет.

За ужином разговоры не клеились, хотя в части блюд Кэти превзошла себя. Курортники пили больше обычного, а Ник Уайлер вызвался охранять с пистолетом террасу, но мистер Роджерс — к великому облегчению окружающих — сумел отговорить его от этой затеи. Когда все перешли в салон, страхи понемногу рассеялись, хотя миссис Эммонс периодически заявляла, что не уснет до утра.

Фрэнк с добродушной невозмутимостью колдовал над коктейлями, мистер Франциск подсел к клавесину, однако к двенадцати публику вновь охватило смятение. Многие потекли к выходу, засобирались и любители засидеться у стойки. Уайлеры, прихватив бутылку бурбона, тоже предпочли выйти в ночь вместе со всеми.

— Франциск, вы идете? — спросил бармен, запирая кассу.

— Через какое-то время. — Музыкант даже не обернулся. — Не ждите меня. — Он играл сонату Скарлатти. — И погасите свет, когда будете уходить.

— Как скажете, — проворчал, пожимая плечами, бармен.

Прошло около получаса. В салоне царила абсолютная тьма. Клавесин молчал, из кухни не доносилось ни звука, часы в вестибюле зловеще звякнули и умолкли.

Потом по полу побежал сквознячок, в столовой скрипнули половицы. Шорох шагов приблизился, и, когда ночной гость проскользнул в салон, Франциск зажег свет над клавиатурой старинного инструмента. Лампочка была маленькой, ее свет почти не рассеивал мрак, но человеку в черном плаще он показался вспышкой сверхновой звезды.

— Добрый вечер, господин Лорпикар, — сказал Франциск.

— Вы?!

Черная фигура отпрянула, взметнув угрожающе руки.

— Насмотрелись мистических фильмов? — мягко спросил музыкант.

Вошедший проигнорировал замечание.

— Не вздумайте встать у меня на пути, — продекламировал он с театральными подвываниями.

— Мне придется, — вздохнул Франциск.

К мистеру Лорпикару относились по-разному. Со страхом, с благоговением, с истерическим обожанием, но никогда — со спокойным терпением. Он чуть опешил, потом вытянулся во весь свой немалый рост.

— Вам не остановить меня.

— Остановлю. — Франциск приоблокотился о панель клавесина. Он сидел, скрестив ноги, в артистическом черно-белом костюме, несколько оживленном лишь заколкой с рубином.

Этот низкорослый и, вероятно, хлебнувший лишнего музыкантишка не представлял особой угрозы, и ночной гость презрительно фыркнул.

— Что ж, попытайтесь.

Воцарилось молчание. Часы в вестибюле пробили час, и Лорпикар встрепенулся.

— Время. Я не могу больше ждать, — заявил он сварливо.

— Можете, — ответил Франциск. Он продолжал сидеть, как сидел, и его тон был по-прежнему раздражающе вежлив. — Дальше вам пути нет. Вы ведете себя как неразумный варвар, и, подозреваю, вели себя так же и прежде. Нельзя бесконечно множить ошибки. — В голосе музыканта звякнула сталь.

Лорпикар скрестил на груди руки.

— Убирайтесь с дороги, Франциск.

— Не то. — Музыкант холодно усмехнулся. — Убраться придется вам. Никто не звал вас в эти края. Вы приехали сюда скромно, как гость, однако уже совершили убийство и собрались продолжить кровавую вакханалию. Но это у вас не пройдет.

Громко расхохотавшись, Лорпикар двинулся к лестнице, ведущей на верхние этажи.

— Женщина здесь, в этом доме. Я это чувствую по возрастанию моих сил. Она моя!

— Не думаю. — Франциск поднял правую руку, в которой тускло блеснул старинный маленький пистолет.

— И вы полагаете, эта хлопушка меня остановит?

— А вы предпочли бы распятие или чеснок?

— Если вы так много знаете, то должны понимать, что пули не могут причинить мне вред, — заявил Лорпикар, продолжая движение.

— Еще один шаг, и вы убедитесь, что могут. — В голосе невысокого музыканта звучала такая уверенность, что Лорпикар замер на месте.

— Я уже умирал, — заявил он заносчиво. — В одна тысяча восемьсот девяносто шестом году.

— Ах, вот оно что, — покачал головой Франциск. — Не удивительно, что вы верите во всю эту чушь с чесноком и всем прочим.

— Это не чушь, — неуверенно возразил Лорпикар.

Франциск медленно встал. Он был на добрых десять дюймов ниже противника, но тот ощутил внезапную робость.