Учли и Еленино заявление.

В суде, когда Михаила выводили, он обернулся и крикнул Елене:

– Ты же знаешь, никаких денег я у тебя не брал! И никакого золота тоже! Избавиться от меня захотела! Бог тебя накажет, сука!

Головы в его сторону Елена не повернула. А Ольга бросила ему вслед:

– Поздно о боге вспомнил, родственничек!

Разумеется, наступил покой. Внешне – да. А вот что творилось у Елены в душе…

Понимала только Ольга. Однажды сказала:

– Мам! А какой был у нас выход? Никошкина смерть?

Все правильно. Все она сделала правильно. Все шансы были – не взял, не захотел. В конце концов, все имеет квитанции по оплате. Все. У нее – целая стопка, оплаченных и еще нет. В эти «нет» входила и история с Мишей.

Что ж, она вполне была готова рассчитаться.

Про Мишу она никогда больше не слышала. Спустя два года написала на зону. Ответ пришел – умер от туберкулеза. Ольга сказала:

– Оставь. Уже ничего не исправишь. Просто надо забыть, как очередной кошмар.

Да, забыть. Забыть, как страшный сон. Во имя Никоши, Машки, Бориса. Ради себя, наконец.

Кстати, Мишу они выписали. Сразу после посадки. Справедливый советский закон это милостиво разрешил.

* * *

В квартире сделали ремонт – Елена постоянно слышала запахи прежней жизни. Казалось, что пары алкоголя и скандалов навсегда прочно въелись в кирпичные стены.

«Мишину» комнату с легкостью заняла вновь прибывшая, а оттого очень радостная и возбужденная Машка.

Жизнь, казалось, вошла в свою колею.

Никоша учился в университете легко – и никто этому не удивлялся. Первое полугодие – основы. Общая ботаника, зоология беспозвоночных, физика. Со второго курса устроился лаборантом на кафедре. Был увлечен и счастлив. Это было так очевидно, что счастливы были и все остальные.

Никоша ходил в университет, Машка в школу, Ольга устроилась на телевидение редактором новостной программы. Помогла бывшая одногруппница Лола Соколова, человек в «Останкино» известный и опытный.

Борис пропадал в больнице до позднего вечера.

Если бы не заботы о Сереже, Елена бы совсем растерялась – дети подросли, заботы поредели. Иногда, когда все разбегались по делам, она долго сидела на кухне. Как всегда, смотрела в окно и думала про свою жизнь.

Компромиссы, которых она всегда так остерегалась, караулили ее повсюду.

Шла она на них неохотно, но с возрастом, увы, понимала: без них никуда. Разве проживешь жизнь исключительно на привитых семьей и школой наивных принципах? Получалось, что нет. Еще выходило, что, оказывается, оставаться приличным человеком куда сложнее, чем кажется.

Это открытие, которое она сделала и приняла, облегчило ее жизнь, словно была выписана индульгенция на ряд неблаговидных поступков.

Казалось бы, как все просто – не желай зла другим, не обмани, не прелюбодействуй. Не бери чужого. Проще не бывает!

А получалось так – оставаться порядочным человеком сложнее всего. В такие воронки засасывала жизнь! Так пыталась затянуть! Попробуй выплыви!

Оправдание она вроде бы получила, только вот разочарование было куда сильнее, чем облегчение.

* * *

Машкин переходный возраст оказался бурным, но коротким. Разумеется, были какие-то взбрыки, истерики, хлопанье дверьми. Но все это довольно быстро прошло.

Учеба по-прежнему была для нее необременительна, внешние подростковые изменения ее миновали – ни кожа не испортилась, ни фигура: никакой нескладности, «цапельности», как говорила Елена, у нее не появилось.

Зато появились ухажеры. Да так много, что разрывался телефон.

У зеркала она крутилась постоянно.

А выговорить, попрекнуть было нечем. Ну, крутится перед ним, кокетничает. К тряпкам проявляет «нездоровый», как считала Ольга, интерес. Красит ресницы, ногти. Проколола уши. И что? Учится при этом замечательно. Не грубит, за хлебом и молоком бегает. Посуду, если попросят, помоет. Мусор вынесет. Всю неделю по секциям и кружкам. Какие претензии?

Словом, не девка – золото.

Елена видела, как Борис ею любуется. Да он своих чувств и не скрывал.

В общем, выходило так: Ирка – страшная боль. Боль и стыд. Вина и обида. Ольга – ничего не скажешь, никаких родительских разочарований. Кроме, разве, того, что сухарь, «синий чулок». С ней трудновато. Ее жесткость, излишняя, как им казалось, деловитость и практичность слегка удручали.

Елена понимала – это оттого, что одна, без детей и плетей.

Хотя нет, чего-чего, а пресловутых «плетей» Ольге хватало по самое горло.

Никоша – тоже вечная боль. Правда, другого свойства. Тоже боль и тоже чувство вины. И еще – гордость. Огромная гордость.

А вот Машка… Это тот случай, когда «в человеке все должно быть прекрасно».

Должно и было. Радость, утешение. Гордость.

Пока Елена с Ольгой на кухне шепчутся, шуршат, Борис шушукается с Машкой.

Она и с ним кокетничает: «Дед, ну ты даешь!»

Она со всеми кокетничает, даже с женщинами и детьми.

Они веселятся, треплются. Она ему – школьные байки, он ей – больничные.

А про Сережу Борис старался не думать.

Есть этот человек в их жизни, по воле судьбы, ну и есть. Относиться к этому надо как к неизбежности.

Понимал, что и Сережа – Еленин «рюкзак» на спине. К тому же груженный кирпичами. Ни у кого ничего не вышло – ни у Елены, ни у Ольги. Зря потрачены силы, деньги и время. Провальный проект, как модно было говорить. И что делать? А ничего. Потому, что ничего поделать нельзя. Он по-прежнему выпивает, не ночует дома, таскает из кошельков деньги. И смотрит на всех пустыми глазами. Точнее – сквозь всех.

* * *

После «удаления» братца Миши и сделанного ремонта отношения у Елены с Борисом, как ни странно, потеплели.

Просто они снова стали разговаривать.

А это в семейной жизни, как оказалось, самое главное.

Особенно когда прочие удовольствия и потребности сведены к минимуму. Или, как ни печально, почти к нулю.

Их интимная семейная жизнь, потерпевшая, казалось бы, окончательный крах, вдруг обнаружилась снова.

Правда, в другом качестве. Здесь была скорее какая-то благодарность, что ли, ненавязчивая, почти подростковая, робкая нежность, замешенная на обоюдной вине (его – за ее «испорченную» жизнь, ее – за известные только ей ее же «экзерсисы»).

Теперь, когда большие проблемы устранились, она снова засыпала на его плече. А утром он будил ее щекоткой – кончиком ее же волос по губам и носу. Она смешно жмурилась, отворачивала голову и даже чихала.