И даже пели песню на мотив американского танца буги-вуги:

Зиганшин — буги!

Зиганшин — рок!

Зиганшин съел второй сапог…

Иногда во двор приходил человек-праздник. Он нес на плече небольшой станок. Останавливался, ставил ношу на асфальт и зычно объявлял:

— Точу ножи-ножницы!

Призыв его слышали прежде всего мы, дети, играющие неподалеку. Теперь надо было успевать. Мы бежали домой и сообщали:

— Точильщик пришел!

— Скажи, чтоб к нам поднялся.

Человек со станком уже работал во дворе: нажимал на педаль своего станка ногой, серое каменное колесо от этого быстро-быстро вращалось, когда к колесу подносили нож, во все стороны разбегались искры… Салют! Вжжжж! И сноп искр! Глаз не оторвать.

Потом он шел по подъездам, в те квартиры, куда его просили подняться.

У нас всегда было много чего для работы точильщика: и большие ножи, и маленькие, и маникюрные ножнички.

Покончив с основным занятием, точильщик собирал вокруг себя детвору. Он менялся с нами: мы ему стеклянную бутылку, а он нам за это — немыслимые сокровища: колечки с разноцветными камушками. Для мальчишек тоже припасены были интересующие их предметы. У нас же глаза разбегались от вида драгоценностей. Радостная торговля! Колечко можно было выбрать, примерить… Какое-то время после визита точильщика мы все щеголяли в перстеньках с рубинами, изумрудами, сапфирами. Ах, как красиво они переливались на свету!

Тяжелым трудом зарабатывал свой хлеб человек-праздник. Сколько стоили ему эти колечки со стеклышками? Пару копеек — и собственный труд. А бутылку он сдавал за 12–15 копеек. Рюкзак за его спиной, набитый пустыми бутылками, стоил от пяти до десяти рублей. Если подсчитать, месячный заработок оказывался бо́льшим, чем у среднестатистического инженера. Нам было не до этих скучных мыслей тогда. Мы наслаждались счастливыми приобретениями.

Потом колечки надоедали… Они никогда не ломались, сделаны были на совесть. Просто кольца мешали рыться в земле или играть в мяч. В какой-то момент, насытившись радостью, которую украшение дарило своей обладательнице, его, как обузу, снимали с пальца, обменивали на что-то другое или просто прятали в свою шкатулочку.

Точильщик снова появлялся, снова возникали мечты и желания…

Они исчезли незаметно к концу шестидесятых. Перестали ходить по дворам. Наверное, кому-то помешали.

У Танюси имелась замечательная подруга. Звали ее, как и меня, Галя. Личность это была колоритнейшая, благодаря ей я узнала много нового. Она по натуре была открывателем далеких горизонтов.

Познакомились они и подружились почти сразу, как моя Танечка оказалась в Москве. Галя, старше на пару лет, была коренной москвичкой. Как именно завязалась их дружба, я не знаю. На моей памяти дружили они всегда.

Галя родилась в Замоскворечье, в богатой купеческой семье, в собственном двухэтажном доме, построенном по последнему слову тогдашних требований. В доме имелись две ванные комнаты и ватерклозеты. Нижний этаж — кипичный, с высоким, под четыре метра потолком, с большим залом для гостей, с роялем. Под нижним этажом находился подвал, вернее, как потом назвали помещения такого рода, полуподвал: там имелись окна, батареи отопления, электричество и — опять же — сантехнические удобства. Там отец семейства занимался делами и хранил товар. А вот второй этаж был деревянный, с низеньким потолочком, маленькими узкими комнатками — для прислуги, приживалок и другого, не очень важного люда.

Отец нашей Галочки был купцом потомственным, дело свое знал и любил, в Англию с молодой женой плавал, учился, как там у них дела ведут. Когда родилась дочка (первая и единственная), отправлял жену с ребенком и с родителями жены в Германию и Швейцарию — на воды и горный воздух. Галина мама играла на рояле — училась этому с детства. И дочку свою стала учить, как та научилась своими ножками к инструменту подходить.

Других деток не случилось, как потом говорила Галина мама, к счастью.

Гале было десять лет, когда пришли люди и отняли у них все: все товары, все личные вещи (ничего не успели припрятать), даже рояль вывезли. А в дом их заселили людей. Вообще-то — Галя говорила:

— Тараканы из нор повыползали и зажили в нашем доме.

Тараканы — не тараканы, но урон от них был явно не тараканий. Они вмиг ухитрились распотрошить богатый, построенный на века дом, превратив его во вшивую конуру. Зажили везде: и в полуподвале, перегородив его фанерками, и в зале, который тоже разделили на конуры-пеналы, и в хозяйской спальне.

Галю с папой и мамой на улицу не выгнали. Оставили им две комнатушки под крышей. Папа умер после этого через пару месяцев. И Галя за него радовалась. Потому что потом могли арестовать, посадить, мучить, казнить. А так — умер по-христиански. Даже батюшка пришел, причастил, пособоровал.

Вот остались они с мамой одни. И очень бедствовали. Мечту о музыке осуществить возможности не было никакой. В 14 лет Галя поступила учиться в медицинское училище на акушерку. Мама посоветовала, сказала, что люди всегда рождаются, поэтому акушерки при любой власти будут нужны.

Когда в 17 лет она впервые присутствовала при родах, решилась ее судьба. Она испытала такой ужас и отвращение от процесса появления на свет человека, что поняла: никогда и ни за что рожать она не станет. Мало того: несколько обязательных присутственных дней в роддоме, которые полагались на студенческой практике, позволили сделать вывод о том, что этой профессией заниматься она не сможет. Диплом Галя получила и тут же прошла специализацию по физиотерапии. У нее открылся особый дар массажистки: она умела руками снимать боль. Я тому свидетель, потому что Галя помогала Танюсе, страдавшей полиартритом на протяжении многих лет. Помогала по дружбе. О том, чтобы брать деньги у подруги, и речи быть не могло. Потом, когда у тети Ани обнаружился тромбофлебит, Галя приезжала чуть ли не каждый вечер с пиявками (они очень облегчали страдания), ставила их, убирала.

Она была настоящим другом, с щедрой и доброй душой.

Работала Галя в какой-то закрытой клинике, получала сущие гроши, подрабатывала частными массажами. Был у нее до войны муж, которого арестовали и расстреляли в конце тридцатых. Больше замуж она не выходила, хотя предлагали не раз. Она отличалась красотой: высокая, стройная, узкое лицо, руки, тонкий нос с горбинкой, ярко-голубые глаза, нежная кожа… Не для такой жизни была рождена…

Танюся возила меня в гости к своей подруге Гале в Замоскворечье. Я видела ее маму, казавшуюся мне дряхлой древней старушкой. Галина мама ступала тихо-тихо и говорила почти неслышно, только голубые глаза, точно такие, как у дочки, сияли иногда, если она их поднимала, взглядывая на собеседника.

Мы поднимались к ним с черного хода, по ветхой качающейся деревянной лестнице. У дома имелся свой запах, особенный. Я его называла «старинный». Так пахло в Третьяковской галерее, куда меня часто водила Танюся. Купец Третьяков завещал свой дом и галерею с уникальнм собранием картин своему родному городу Москве.