Толпа качнулась, угрожающе зашумела:

— Да мы тебя за комиссара к стенке!

— Хватай их, ребята, пока не удрали!

— Выпущай комиссара!

Солдаты в серых шинелях обступили черную машину, к Лагутину потянулись руки. Он вынул из кармана гранату, взялся за чеку:

— А ну, три шага назад!

Толпу от машины словно отбросило. Не давая солдатам опомниться, Лагутин укоризненно проговорил:

— Что же вы в комиссары такого слабака выбрали? На переговоры пришел — едва на ногах держался. Неужели покрепче мужика не нашлось?

— Это за ним водится, любитель...

— Все равно выпущай...

— Дулова выпустим, как только проспится, — твердо произнес Лагутин, засовывая гранату в карман.

— Прав таких не имеешь! — скрипучим, неприятным голосом кричал солдат с небритым лицом.

— Ошибаешься, служивый, права у меня такие есть — нас послал сюда революционный Питер! А вы здесь настоящую контрреволюцию развели. Слышал, хотели вас офицеры натравить на матросов, разоружить. Было такое? — спросил Лагутин толпу.

— Ну, было. Мы и сейчас могем, — донесся все тот же скрипучий голос. — Нечего вам, пришлым, в наши дела соваться.

— А ты откуда будешь, солдат? — Лагутин глазами разыскал в толпе говорившего.

— Курские мы.

— Вот видишь, какая несуразица получается — ты курский, а я из соседнего уезда. А дело у нас с тобой, солдат, общее — мы за советскую власть вместе отвечаем. А вы что делаете? Пьянствуете, над мирным населением издеваетесь, ворованным обмундированием спекулируете. Разве для этого революцию делали? Подумайте о своих семьях — а если и над ними сейчас вот так же измываются солдаты, грабят, стращают оружием?

Толпа молчала — слова Лагутина задели солдат, возразить было нечего. И тут на крыльцо казармы неторопливо поднялся пожилой степенный мужик в наглухо застегнутой шинели, рассудительно начал так:

— Верно товарищ говорит — поизбаловались мы от безделья. И комиссар у нас пьяница и картежник, нечего из-за такого дерьма бучу подымать. Я так считаю: если Питер прислал матросов — значит, так надо. Но и вы нам, товарищи, помогите, — обернулся солдат к Лагутину. — Скажите властям, чтоб нас поскорей по домам распустили, а за верную службу Отечеству — обозных лошадей, сбрую, что на складах, поровну разделили, чтоб дома было чем хозяйство налаживать...

Так же неторопливо и степенно мужик спустился с крыльца. Из толпы — волной — одобрительные, возбужденные крики:

— Правильно!

— Делить!

— По-справедливому!

В защиту Дулова больше никто слова не сказал, как забыли о нем; но под конец оратор из бывших крестьян так повернул речь, что только пуще возбудил солдат.

Успокаивая толпу, Лагутин поднял руку, иронически спросил:

— А как же быть матросам, мужики? Ведь они тоже воевали. Так что же им — тащить в деревни броненосцы и крейсера, на которых служили? Ими землю пахать?

В толпе кто засмеялся, кто заворчал. Лагутин, дождавшись тишины, продолжил:

— Советская власть предложила Германии мир, но война еще не закончилась, накапливает силы внутренняя контрреволюция. И если у советской власти не будет мощной армии, то враги отнимут у вас не только лошадей, которых вы делить собираетесь, но и землю, полученную по декрету товарища Ленина. А кончится тем, что вы опять окажетесь в окопах и будете воевать с германцами «до победного конца». Короче... Кто не желает защищать советскую власть — от имени Революционного комитета приказываю сдать оружие и по домам. Но предупреждаю: кто попытается уехать с винтовкой — разоружим, награбленное — отберем...

Речь Лагутина переломила настроение солдат. У складов и конюшен встали часовые, из желающих остаться в полку в этот же день сформировали Первый Советский батальон.

В новом Совете прочное большинство заняли коммунисты, над хлебной биржей, где он теперь разместился, под звуки «Интернационала» и ружейный салют был поднят красный флаг.

Контрреволюция затаилась, но ненадолго. В местной газете было опубликовано постановление Совдепа: «...На почве недовольства временным уменьшением хлебного пайка, эксплуатируя чувство голода, разные темные силы организуют выступления народных масс против советской власти... Советом избрана специальная комиссия из семи человек по борьбе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией».

Так в Рыбинске была создана уездная Чрезвычайная комиссия, начальником особого отряда чека стал Михаил Лагутин.

Лагутин

Вечером седьмого июля возле здания Рыбинской Чрезвычайной комиссии нерешительно остановилась девушка — веснушчатая, круглолицая, на плечи накинут узорчатый платок, под ним белая кофта с пыжами. Подошла босиком, высокие черные башмаки держала в руке. Только у самого подъезда, оглядевшись по сторонам, обулась, повязала платок на голову и открыла тяжелую дверь.

— Мне к самому главному! — заявила она, войдя в комнату, где за столом, у телефона, сидел парень с наганом на поясе и ел что-то из котелка. Молодой, рыжеватый, с жидкими усиками под вздернутым носом, он с интересом осмотрел девушку и отложил ложку. «Должно быть, из деревни, — определил он. — Им, деревенским, всегда самого главного подавай».

— А может, я и есть самый главный?

Девушка рассердилась:

— Некогда мне лясы точить! Давай начальника!

Дежурный чека строго свел к переносице выгоревшие брови:

— Сначала объясни, по какому вопросу.

— Разговаривать только с главным буду, — упрямо, повторила девушка.

Дверь открылась, в комнату шагнул высокий плечистый военный в гимнастерке, перепоясанной широким ремнем, с деревянной колодкой маузера на боку, пересохшие губы крепко сжаты. Это был начальник особого отряда Лагутин.

— От Кустова ничего? — спросил он.

— Пока нет! — вскочил дежурный, подальше отодвинул котелок и ложку.

— Да ты сиди, сиди. — Лагутин подошел к бачку с водой, залпом выпил кружку, вторую и только после этого заметил девушку, смотревшую на него с надеждой.

— Михаил Иванович! Поговорите с этой вот... — кивнул на нее дежурный, все так же стоя навытяжку.

— А что случилось?

— А кто ее знает! Так глазами меня жгла — чуть спички в кармане не вспыхнули. Может, телок убежал, может, милок.

Девушка от негодования побледнела, а веснушки засияли по всему лицу, будто и не июль сейчас, а весна в самом разгаре.

— Ты откуда такая... золотистая? — невольно улыбнулся Лагутин, ободряюще взглянув на девушку.

— Из Покровки я! Мне очень секретное надо сказать!

— Говори.

— А ты — самый главный?

— Заладила одно — самого главного ей подавай, — желчно вставил дежурный.

Начальник особого отряда серьезно объяснил девушке:

— Самый главный в Ярославль уехал, офицеры там мятеж подняли против советской власти.

— Я потому и прибежала... — не договорив, девушка с опаской покосилась на дежурного. — Мне наедине надо.

— Плохи твои дела, Семенов, не доверяют тебе девушки. Так в холостяках и останешься, — шутливо произнес Лагутин, но взгляд, который он бросил на посетительницу, был острый и внимательный. — Ну, если очень секретное, пошли в кабинет, — сказал он, пропуская ее вперед.

В кабинете начальника особого отряда, где, кроме стола с телефоном, сейфа и карты губернии, ничего не было, девушка оглянулась, плотно ли закрыта дверь, и прошептала чуть слышно:

— У нас в Покровке банда. Хотят на артиллерийские склады напасть.

— Как ты узнала? — Лагутин сел за стол, показал девушке на стул возле сейфа.

— Они у нас в доме остановились. Дед послал меня в подпол за самогоном, а там щели, все слышно.

— Так это тебя к нам, значит, дед направил?

Девушка стянула с головы платок и ответила не сразу, разглядывая узоры на нем:

— Ждите, направит... Он спит и видит, когда большевиков спихнут.

Лагутин внимательно и настороженно посмотрел на девушку, спросил, живы ли у нее родители. Она вздохнула, ответила привычно:

— Отец на германском фронте убитый, а мать от тифу умерла...

— Как же ты против деда? Узнает — выгонит из дома.