— Сегодня, кошка, тебя ждет прощальный обед.

Он достал с полки последнюю банку, оставшуюся от запасов Руфи.

«Разве ты не знаешь, Зуттер, что тебе ее не открыть? Это могла только Руфь, даже когда у нее уже почти не оставалось сил. Сила тут совсем не нужна, Зуттер. Электричество давно изобретено, оно все сделает за тебя. Умный прибор удобно расположился в стенной нише, его не надо было даже снимать. Вон торчит нож-резец, ты вдавливаешь его в крышку банки. Потом крепко держишь банку, в то же время позволяя открывалке поворачивать ее вокруг ножа и делать то, для чего она создана».

Кошка с интересом следила за тем, что выйдет из этого руководства к применению. Выходило все что угодно, кроме корма. Резец или отскакивал от края банки, оставляя на нем вмятину, так что к этому месту его уже нельзя было приставить, или же если и протыкал крышку, то не хотел двигаться по кругу и доводить до конца столь удачно начатое дело. Ему больше нравилось застревать и так трясти банку, уже издававшую из пробитой дырки запах, что она начинала танцевать на кухонном столе и не успокаивалась до тех пор, пока не выбрасывала лежавшую сверху часть своего содержимого Зуттеру на живот. Не все из этого выброса было в застывшем виде. Для кошки эта пахучая смесь из тухлой солонины была, надо думать, как мед для мухи. Во всяком случае, она терлась о штанину Зуттера, по которой стекал коричневатый сок, и от алчности глухо хрипела.

Лучше бы Зуттеру не знать, какое у него сейчас давление. Эти светлые брюки были единственные глаженые. В довершение всего банка выскользнула из его перепачканных пальцев, упала со стола на пол и покатилась кошке под ноги. Та отпрыгнула в сторону, но потом начала вылизывать тянувшийся по кухне след сока.

— Я этого не хотел, кошка, — сказал Зуттер и тяжело вздохнул. — А все оттого, что сначала надо было тебя покормить, а потом уже одеваться во все лучшее. Теперь мне остается или оставить на себе эти новые брюки и вонять тухлятиной до самого Сильса, или же надеть старые и выглядеть точно так, как я себя чувствую. И главное: ты все еще не кормлена.

После смерти Руфи он привык объяснять кошке, что он делает и почему. Чаще всего это сводилось к признанию им своей неполноценности. Все годы их супружества о кошке заботилась Руфь. Для кошки он всегда оставался чужаком, которого надо было терпеть. Даже в последний год своей жизни Руфь никогда не забывала покормить кошку. «Это моя утренняя гимнастика. Не отнимай у меня моей вечерней прогулки. Ты кормишь меня, я кормлю ее, а когда я сплю, она нашептывает тебе сказки. Наша кошка — француженка. Братья Гримм подслушали свои сказки у французов».

Шесть лет тому назад Руфь решила обзавестись картезианской кошкой. Для Зуттера это было сигналом, что она потеряла надежду заиметь ребенка. Опыт, обретенный ею во время визитов к врачам, лишь укрепил ее в решении никогда больше не отдавать свое тело во власть медицины. «В противном случае с этого момента меня занимали бы только проблемы моих врачей, Зуттер. Своих собственных я бы просто не замечала. Ради этого многие готовы заплатить здоровьем — я же скорее заболею, чем стану объектом медицины. Дело не в том, что медицина ничего не может, она может многое и давно уже слишком многое. Вот только она не видит ничего в шаге от ее пути, из-за яркости исходящего от нее света. Для врачей медицина становится все лучше, для больных — нет. Знаешь ли ты, Зуттер, что такое болезнь? Это когда на тебя опускаются сумерки. И ты не знаешь, вечер на дворе или утро. Мы для того и созданы, чтобы привыкать к сумеркам. Мы видим все больше, но все меньше знаем, что же мы видим. Я не хочу умереть под взглядом медицины, Зуттер, тогда от меня ускользнуло бы слишком многое. Я не увидела бы даже того, что видит кошка».

— Да, кошка, эта банка последняя. It’s now or never[23]. Коли не удастся ее открыть, отправишься к кенгуру голодной.

Он вытер банку и вымыл руки. Они взглянули друг на друга. «Подари мне свой взгляд, чтобы я мог видеть в сумерках, кошка. По справедливости, тебе следовало бы быть серой. Нам обещали чистокровную картезианку. Полгода мы ждали очередного окота твоей мамаши, так как ее последний приплод мы просто проморгали. Твоя хозяйка поклялась, что в следующий раз мы первыми получим право выбора. Свидетелем был кот-картезианец. Он величественно стоял у дверей своей „детской“, символ чистоты породы, готовый исполнить свой долг».

И когда истек указанный срок, они пришли снова. Пришли, хотя хозяйка, жена аптекаря, призналась по телефону в постигшей ее неудаче. Если господин и госпожа Гигакс настаивают на породистом животном, то им лучше не беспокоиться. К сожалению.

Но этим она только разожгла любопытство Руфи, и когда им показали выводок, который кормила их чистопородная мамаша, она была восхищена игрой природы. Четверо серых тигровых котят и один черный с белыми лапками, кроме передней правой, убедительно подтверждали, что благородная мамаша очень даже подыграла благородному папаше, который, ничуть не смущаясь, все так же величественно поглядывал на не совсем обычный приплод.

Вот так маленький гибрид с тремя белыми лапками, сразу же безумно понравившийся Руфи, стал ее собственностью и получил имя Кошка, хотя потом и оказался котом. Из этого получилась еще одна история, на сей раз печальная. Руфь расплачивалась за нее ставшей уже почти невыносимой утренней гимнастикой и вечерними прогулками от кровати к холодильнику, а оттуда к миске для корма. Блеск черной шерсти в сумерках, куда она с трудом тащилась, был единственным светлым пятном на ее пути. Лазерными и рентгеновскими лучами она пренебрегла. И лишь раз в году пыталась взбодрить себя в Верхнем Энгадине. Брать туда свой черный блеск ей не надо было.

Зуттер стоял и смотрел на так и не открытую банку. Кошка больше не прерывала его задумчивости. Она забралась под кухонный стол и, закрыв глаза, улеглась, убрав под себя передние лапы — белую и черную.

А перед глазами Зуттера была Руфь, он видел, как она, оцепенев от боли, медленно идет из одной комнаты в другую — так прогуливаются в антрактах в театре. Он слышал, как она разговаривает с кошкой, не столь многословно, как он сам. Но даже когда кошка была уже накормлена, голос Руфи был неотличим от любовного призыва.

И Зуттер, муж, не мог его не услышать. Этот призыв пронизывал его до костей и пробуждал в нем жажду обладания. Где бы он ни стоял, куда бы ни шел, его охватывало желание. Он проскальзывал в кухню, брал хрупкую, слабо сопротивлявшуюся жену на руки и нес ее на кровать или опускал на ковер. Бережность, с какой надо было все это делать, возбуждала его еще больше. Он распахивал ее халат и осторожно, но не особенно щадя ее, добирался до тела Руфи, которое, сопротивляясь, все же тянулось ему навстречу и побуждало к маленькому штурму. Зуттеру не надо было изловчаться, его валет сам знал, что делать. И это было любовью почти до ее последнего дня, независимо от того, оставались ли они еще мужем и женой.

Часто в их объятия вмешивалась кошка, вызывая у них отнюдь не веселую улыбку. В игривом настроении кошка прыгала на все, что двигалось, к примеру на ноги Руфи и Зуттера, обхватывала их передними лапами, а задними скреблась о них. При этом она все глубже вдавливала зубы в человеческое тело, жмурилась или свирепо поводила глазами.