Ещё можно успеть. Подбежать, сдёрнуть с рельсы! За хвост!

Тонкие каблуки вязнут в корке зернистого наста. Поезд всё ближе, в воздухе визгливо стрекочут провода.

Тут всего-то десяток метров. Всего грёбаных десять метров!

– Глория! Глор! Да стой же ты! Стой!

Но та продолжает идти.

Соня косолапо оступается и, взмахнув руками, как подкошенная, плашмя падает в снег. Грохоча вагонами, поезд проносится мимо, и уже не неважно, тормозит он сейчас или нет. Уже неважно.

– А-а-а… – отчаянно воет Соня, вжимая в лицо кулаки.

Под громыхающий лязг колёс в неё врывается отчаяние от потери, – потери столь близкого друга, которого она сама, своими собственными руками и отношением только что умертвила.

Шум электрички затихает вдали.

– Глорочка, – мычит Соня, боясь приподняться. – Прости меня…

Снег забивается за воротник, облепляет пунцовое лицо.

– Что… я… наделала… Глор…

Где-то неподалёку раздаётся голодный вой – щемяще, тоскливо, – и надрывно каркает сидящая на берёзе ворона. Ещё не хватало, чтоб над раздавленным тельцем глумились птицы или собаки. Нужно забрать её. Похоронить. Соня скрючивается, подбирая под себя ноги, и поднимается на четвереньки. Вытирает лицо ладонью, открывает глаза… и прямо перед собой обнаруживает сидящую Глор: голова склонена набок, хвост елозит по снегу, расчищая пространство – этакая интерпретация Снежного Ангела по-кошачьи.

– Я уже жопу отморозила тут сидеть, – с ухмылкой бубнит она.

Соня грабастает её и, нежно обняв, заваливается на спину.

– Глор… – и тискает, тискает, тыкаясь носом и мокрыми глазами в её губы, в щёки, в щекотные усы. – О, Глор…

Глава 31

Главная причина самоубийства – это одиночество

(Эмиль Дюркгейм).

В вечерних сумерках, как по команде, загораются фонари, и в их нежно-оранжевом свете тихо летят снежинки, – зрелище умиротворяет. Весь мир вторые сутки подряд заметает белым.

«В этом томительном интервале, когда темнота наступила, а освещения пока ещё нет, её обуревает тревога, замешанная на неустроенности и неизбывном страхе оказаться на улице, в этом сгущённом мраке, полном невидимых сущностей, толпящихся за спиной. Переход от света к сумеркам всегда для неё мучителен. Каждый раз, с педантичностью и постоянством фонари зажигаются, как и жёлтый прямоугольник окошка в доме напротив, где по вечерам на диване сладкая парочка неизменно таращится в телевизор. Она не смотрит туда. Она больше не подходит к окну вообще».

Сегодня все празднуют Новый год.

В коридоре пахнет душистым перцем, лавровым листом, говяжьей рулькой и свиными голяшками, – кто-то с утра варил холодец, и дразнящий запах витает в воздухе, несмотря на то, что всё давно уже разлито по тарелкам и убрано в холодильники. К аппетитному аромату примешивается терпкий дым беломора и смрадный дух подгоревшей картошки, оставленной на плите.

Чьи-то шаги шоркают в отдалении, гремят крышки кастрюлек, наполненных до краёв оливье, – наступает первая стадия празднования, когда люди ещё трезвые и весёлые. Это после полуночи все напьются, передерутся, сломают мебель о чью-то голову, – каждый раз с постоянством сансары происходит одно и то же.

В комнатушке у Сони нет ни гирлянды, ни ёлки. Свернувшись в эмбрион, она дремлет, сливаясь с одеялом в глубине прогнутой посередине кровати, слушая взрывы петард во дворе, которым вторит истерическое многоголосье собак.

Соня резко выпрямляется, точно подорванная:

– Мне нужно его увидеть!

– Опять двадцать пять, – бормочет Глор, глядя на пролетающих «белых мух».

– Новый год же, и… – на скомканное одеяло падают две отборнейшие слезины. – Вдруг он звонил мне?

Убитый телефон лежит на столе, поверх стопки академических словарей: чёрный космос экрана покрыт паутиной, часть осколков вывалилась.

Глория косит глазом в сторону двери и сухо сообщает:

– Тебе там письмо, – после чего опять зачарованно утыкается в окно, дегустируя взглядом персиковое сияние фонаря и мимолётную жизнь невесомых снежинок.

– Что? Письмо? – Соня ахает.

Откинув одеяло, она вскакивает, подбегает к двери и обнаруживает там торчащий угол прямоугольного конверта, подсунутого снизу, в щель. Даже не постучали – с некоторых пор эти люди совершенно перестали её беспокоить.

Письмо. Наверное, от Ириски, от кого же ещё. Может там, в конверте, открытка? С каждой рабочей поездки подруга привозила их Соне – одну, а то и две, – и это стало их доброй традицией.

Ей вспоминается открытка с косатками, найденная на книжной полке вместе с пачкой рецептов. Перетерпев приступ болезненной, пожирающей ревности, она опускается на пол, садится на пятки и, затаив дыхание, тянет конверт на себя. Он шероховато скользит по полу, и от тихого шуршания волоски на коже поднимаются дыбом. Кончики пальцев, трогающие конверт, передают, что это не Ириска, и что там нет никакой открытки. По телу волной пробегает дрожь.

Не давая себе опомниться, Соня переворачивает его и… узнаёт почерк, – знакомый почерк! Это его почерк! Его!

Она читает вслух обратный адрес: да-да, это те самые улица, и дом, и квартира, которые он называл тем своим голосом, когда заказывал пиццу по телефону, – и из глаз на конверт пулемётной очередью бумкают слёзы.

– Это он, Глория, – всхлипывает, поворачиваясь к подруге, Соня. – И адрес… его… – она стирает накапанные кружочки ладонью, чтобы они не размочили бумагу.

Глор, заворожённо наблюдая за «белыми мухами», хмыкает:

– Аха… А интересно, откуда он узнал твой адрес?

Соня не думает. Порхающей бабочкой она летит к столу, где выхватывает из стакана портняжные ножницы – огромные, как два мясницких ножа, соединённых посередине – и аккуратно отрезает у письма краешек, тонюсенькую полоску. Достаёт оттуда листок, сложенный пополам. Жадно заглядывает внутрь конверта, – больше там нет ничего. Забирается на скрипучую кровать, подобрав под себя ноги. Подтыкает под бока одеяло.

– Сокровище-то какое, а, Глор! Письмо от него!

Тусклый свет от лампы мерцает, ощупывая пространство, точно длинные пальцы музыканта струны на скрипке, и Соне становится так уютно, будто её существование переместилось в детство, когда мир был ярок, безмятежно леталось во сне и верилось в чудеса, особенно под Новый год. Там были подарки в шуршащей бумаге, мандарины и шерстяной свитер с колченогими оленями, связанный бабушкой. И пахло корицей и кардамоном.

Соня держит листок между ладонями, не торопясь вкусить драгоценные буквы, чтобы не расплескать своё тёплое, жалостное чувство, поющее восторженным ожиданием чуда. Эмоции попеременно сменяют друг друга, – то она предполагает, что он прощается с ней, то, напротив, зовёт приехать, – никогда ещё ей не удавалось понять, что на самом деле чувствует этот мужчина. И чувствует ли вообще.

С глубинной материнской нежностью в сердце она распрямляет листок, – краешки дрожат, словно крылья у порхающего возле пламени мотылька. Слегка корявым, взволнованным почерком вначале значится: «Дорогая леди!»

Соня безобразно всхлипывает.

Написано через клетку, и она, только бросив взгляд, успевает расстроиться, что на этом большущем листке написано так мало слов. Она пожирает скудные буквы глазами, не улавливая смысла с первого раза, – всё плывёт, тело становится ватным. Пробежав обе строчки, она тщательно перечитывает их ещё и ещё раз.

Там написано:

«Дорогая леди! Я люблю Вас. Люблю нежно, искренне. Это были чудеснейшие мгновения в моей жизни. Простите за всё. С Новым годом».

Сильная, болезненная горечь выливается из глаз облегчающими слезами.

– Он не забыл. И любит. И хочет меня увидеть…

– Про «хочет увидеть» там нет ни слова, – бурчит Глория.

Соня откидывается на подушку и нежно, опасаясь помять, прижимает письмо к груди.

– О, боже мой, – одновременно плачет и смеётся она, не вытирая слёз. – Господи боже мой…

За стеной бьют куранты, стреляет шампанское и слышатся крики. Глория молча встаёт, свободно проходит сквозь вазу с торчащей мумией герберы, в очередной раз стоически подавив в себе желание скинуть её, и растворяется в воздухе.

В коридоре хлопают двери, за окном слышится канонада, и в чернильном небе взрываются фейерверки, – пространство вокруг озаряется розовыми, зелёными и синими всполохами. Первые люди, выкатившие наружу, с криками жгут бенгальские огни, собаки