Как только я заканчиваю со своим протоколом, мы отправляемся к станции, где наш поезд, состоящий из локомотива и двух вагонов, уже стоит под парами, готовый к отправлению. Мы садимся в зарезервированный для нас вагон первого класса, бойцы жмутся в открытом вагоне для перевозки скота к крестьянам, которые каждое утро со своими овощами, просом, курами и козами едут за двенадцать километров вниз по течению реки в Каес. Потом поезд трогается, и мы трясёмся – сперва через ручей, потом между парой холмов в ущелье, ведущее в долину Каес.

Наш вагон выглядит как поезд Микки Мауса, а локомотив, наверное, построен бойскаутами, и вообще железная дорога – узкоколейка, а узкоколейки – всё равно что мужчины с маленькими пенисами: их трудно воспринимать по-настоящему всерьёз. Можно тысячу раз напоминать самой себе, что дело не в длине и ширине, и что по-настоящему важные качества сантиметрами не измерить, – но всё равно всё упирается именно в это, уже из-за одного лишь вида. Некоторые вещи в большом формате попросту лучше выглядят, чем в миниатюре, ты не находишь?

Вокзал Каеса – кукольный домик с блестящими сигналами, аккуратными газонами и свободными от бурьяна посыпными пространствами. Крестьяне в вагоне для перевозки скота должны сидеть со своими курами и козами, таковы правила, пока мы не выйдем из своего вагона и не окажемся за загородкой. В тени навеса кишмя кишат люди. Голые ребятишки с раздутыми животами, женщины с мёртвыми глазами, боль которых неизгладимо впечатана на лица обрядовыми увечьями, и их мужья, которые глядят на нас с безнадёжным упрямством, сдавленной гордостью или по-собачьи виляющей хвостом покорностью.

Под их немыми взглядами мы переходим через улицу, где, словно мавританский сказочный замок из пыльной пустыни, возносится администрация Железных дорог Французского Судана, в подвалах которой мы разместили – я уже могу тебе это рассказать, теперь это действительно всё равно – восемьсот семьдесят тонн золота. Ещё двести тонн мы храним при таможенном управлении вниз по течению реки, сто двадцать тонн в подвале коменданта округа и восемьдесят тонн в пороховом погребе казарм. Повсюду мы контролируем сохранность печати, проверяем охрану и убеждаемся, что ничего из нашего бесполезного мягкого металла не украдено. Процессия длится два часа, потом мы садимся в обратный поезд до Медины.

Во время сухого полугодия мы каждые два месяца делали инвентаризацию, тогда нам на каждую точку требовался полный день. Первым делом удаляются печати и открываются двери, а затем бойцы вытаскивают на свет божий все ящики и складывают их в пустыне рядами по десять штук, после чего мой шеф фиксирует наличие, поднимаясь на первый ящик, и перешагивает с одного на другой, громким голосом вещая: «Два центнера!» – Шаг. – «Четыре центнера!» – Шаг. – «Шесть центнеров!» – Шаг. – «Восемь центнеров!» …а машинистка сидит за своим складным столиком и ставит галочки, а в завершение печатает полноценный рапорт. Когда, наконец, обмерены шагами все ящики, по-прежнему снабжённые для маскировки надписью «Взрывоопасно!», они снова исчезают в подвале, двери заново опечатываются, а мы возвращаемся в офицерскую столовую, где расслабляемся после напряжённого рабочего дня.

Иногда в пустыню прилетает какой-нибудь лётчик и показывает бумажку, на которой написано, что он должен забрать два или три ящика. Тогда мы без долгих расспросов открываем какой-нибудь подвал. Раньше посыльные прибывали из Виши, а с некоторого времени – из Лондона. Некоторое время назад нам пришлось отдать золото Бельгии, чтобы усмирить немцев, а также польское золото. Интересно, кто же им его возместит, когда война закончится.

И вот идёт уже третий сезон дождей, который я провожу здесь, время проходит быстро. Ещё три месяца – и мир снова высохнет, и я смогу взять мой старый мужской велосипед, который я купила на рынке Каеса в позапрошлом году и который в сухое время года даёт мне иллюзию свободы. Тогда я езжу в окрестные деревни или проезжаю несколько километров вверх по течению реки к электростанции Фелу и иду наблюдать за животными на быстрине с братьями Бонвэн, которые здесь в монастырской уединённости несут свою инженерную службу и давно уже признали, что здешняя фауна бесконечно интереснее, чем их электростанция с её каналами, шлюзами и турбинами, которая, вообще-то, когда освоишь свои функции, ничего сложного собой не представляет. В моё последнее посещение я узнала от них, что знаменитый смех гиен есть не что иное, как ритуал выражения покорности низших по рангу особей; они тем самым выпрашивают долю добычи или добиваются приёма в стаю. Как видишь, смех – это оружие безвластных. Сильный не смеётся.

Кстати, я совсем поседела. Когда три года назад я приехала сюда, у меня было несколько седых прядей, теперь осталось всего две-три тёмных. К тому же я похудела, ножки и грудь у меня теперь как у двенадцатилетней. Бегать и ездить на велосипеде я тоже могу как двенадцатилетняя, и – да – зубы ещё все целы, спасибо за вопрос.

Много ли ты писал мне за минувшее время, Леон – десять, сто раз? От тебя не дошло ни одного письма, и я ведь тебя предупреждала. Вообще сюда ничего ни разу не доходило. Мы больше не получаем зарплату и не получаем никаких указаний, никакого снабжения, никаких боеприпасов, ни газет, ни обмундирования. Время от времени к нам залетает, как я уже сказала, какой-нибудь лётчик и рассказывает путаную чушь, в которую невозможно по-настоящему поверить, а несколько месяцев назад комендант велел арестовать троих парней, которые появились ниоткуда, по-французски говорили из рук вон плохо, а кроме того, подозрительно интересовались нашей наблюдательной вышкой и оказались в итоге немцами; но во всём прочем мы одни – мир забыл про нас.

Мы в свою очередь тоже начинаем забывать мир. По прошествии некоторого времени привыкаешь к жаре и уже не тоскуешь по зиме. Начинаешь есть кускус так, как будто это картофельное пюре, а недавно ночью мне впервые приснился сон не по-французски, а на языке бамбара.

О войне мы не получаем никаких известий. Баобабы так и остаются баобабами, а тараканы тараканами; ружья начали ржаветь, потому что из них никто не стреляет, а стрелки умирают не в сражениях, а от тифа и малярии. Может, мы бы и вообще уже не знали, зачем мы здесь, если бы наш радист Галиани не смастерил из развалин нескольких электротехнических приборов коротковолновый радиоприёмник, который очень прилично ловит Би-Би-Си из Лондона.

Не забыла ли я и тебя? Ну, немного забыла – какой же смысл день за днём предаваться тоске. Тем не менее – и в этом ничего не изменишь – ты всегда со мной. Это странно: о моих родителях у меня остались лишь смутные воспоминания, я забыла даже имена друзей детства, но ты передо мной всегда как живой.

Когда ветер шумит в деревьях, я слышу твой голос, который нашёптывает мне на ухо что-то очень хорошее, и когда носорог зевает в реке Сенегал, я вижу уголки твоего рта, которые всегда дружелюбно приподняты вверх, даже когда ты совсем не собираешься улыбаться; у неба синева твоих глаз, а сухая трава светла, как твои волосы – ну вот, я опять впадаю в лирику.

Любовь – это всё-таки самонадеянность, разве нет? Особенно если она длится уже четверть века. Хотелось бы мне знать, что это такое. Гормональная дисфункция с целью репродукции, как утверждают биологи? Душевное утешение для маленьких девочек, которым нельзя выйти замуж за их пап? Цель существования для неверующих? Может быть, всё вместе. Но и что-то большее, это я знаю.