— Так сказано в Писании?

— Так сказал Соломон, мудрейший из любивших…

— А что… он еще сказал?

— Он сказал еще: «Большие воды не смогут потушить любви, и реки не зальют ее… крепка, как смерть, любовь, люта, как преисподняя… и стрелы ее — стрелы огненные…»

— А почему же отец Феопемпт говорил в проповеди, что земная любовь — греховна?.. Что с тобой, Даниил? — посмотрела на монаха Анна с удивлением.

— Ты дрожишь, тебе холодно?

Лошади мягко ступали копытами по лесной тропе, влажные от росы ветки скользили по лицу Даниила, остужая его.

— Это образ, метафора, как называют греки, — сказал Даниил, и голос его стал опять смиренен, а лицо непроницаемо. — Любовь Соломона — это его любовь к Богу… — Анна слушала, и все глядела на Даниила, дивясь его переменам. — Так, Анна, мы должны понимать Писание.

Они снова поехали молча. А в растревоженном мозгу Анны несоединимо, но упрямо мешались между собой и золотая заря ее рождения, и голос горлицы в стране Христовой, и лютые, огненные стрелы любви, и особенно — чей-то плащ золотой — и самое странное, что не было между всем этим распри, и легко и приятно было верить и в то, и в другое…

Анна спустилась в сени и снова заглянула в каморку Даниила. На сей раз он был на месте и, вздрогнув, обернулся на ее шаги.

— Даниил! Ты слышал — за мною приехали франкские послы!

— Радуйся, Ярославна, — тихо, опустив очи долу, отозвался Даниил, и Анна увидела тощий мешок на его плече и связку книг в руке.

— А ты?.. Разве ты не рад? — она подошла ближе, разглядывая его скарб. — Куда собрался?

— Прощай, княжна. Возвращаюсь в Берестов, в обитель…

— Как — возвращаюсь?.. А я? — Анна выпрямилась удивленно и гневно. — А я тебе не велю! Или я не госпожа твоя, и ты не раб мой?

— Ты мне госпожа, — отвечал Даниил, еще ниже клоня голову. — Но раб я — Божий.

— Ну вот… ты и обиделся, — Анна еще приблизилась, с виноватой улыбкой заглянула в его опущенные глаза. — Как же ты мог помыслить, Даниил, милый, что мы расстанемся? Как я без тебя? Кто мне о земле франкской расскажет?.. С кем риторику буду учить, Писание?.. Латынь — без нее ведь нельзя франкской королеве!

— Кончилось твое учение, — сказал Даниил.

Но как прекрасны были глаза Анны, глядящие в упор и ласково, поставленные широко, как у косули, зеленые, как несозревший крыжовник!..

Ярко пылали светильники, за их колеблющимся пламенем фигура митрополита с посохом в руке казалась неземной и грозной. Даниил распростерся на каменных плитах собора:

— Святой отец! Отмени княжий указ! Позволь удалиться в пустынь!

Митрополит вышел из ореола светильников и вновь стал невысоким, тучным и к тому же весьма настороженным старичком. Всякого подвоха ждал он ежечасно в этой варварской стране.

— Указы мирские, сам знаешь, мне неподвластны. Отчего господина ослушаться хочешь?

Светильники отражались в глазах Даниила, и смятением был полон его голос.

— Пролился я, как вода…

— Покайся.

— С детства знаешь меня, отче, я вырос в обители, смиренно постигал многие науки, пока не призван был ко двору для наставления княжны. Но какой силой теперь укреплю дух и веру ее, когда умер Бог во мне!..

— Кайся, грешник! — произнес митрополит сурово.

— Страшен и сладок мой грех. Люблю… всей силою любви земной…

— Кого? — отступил митрополит.

— Госпожу свою… Анну!

— Замолчи! — Феопемпт испуганно оглянулся.

— Не гони, святой отец, ибо отринул меня Господь!.. Она одна — мое божество. Прекрасны глаза ее голубиные, и нет пятна на ней…

— Замолчи, не скверни Писание!

Феопемпт схватил чашу со святой водой и выплеснул на Даниила. И тот затих на полу, обхватив голову руками. Митрополит озадаченно постоял над ним, потом повернулся и снова исчез в ореоле светильников, и Даниил услышал его недовольный голос:

— Сам грешил — сам неси крест свой… Возьми в дорогу псалтырь. Десять псалмов с утра, десять вечером, постись семь дней в неделю. Плоть умерщвляй бичеванием…

Натыкаясь на амвоны и ножки светильников, Даниил полз следом за ускользающей фигурой митрополита.

— Душа бессмертна, — слышался голос Феопемпта и удалялся вместе со стуком его посоха, — Божья милость безгранична… А мы и без того с князем каждый день ссоримся. Не хочу…

— Отче! Не уходи! На погибель обрекаешь!..

Ответа не было, шаги затихли во тьме.

В углу княжьего двора, среди беготни слуг, криков и конского ржания Злат вязал узду к коновязи.

— Ну? — вынырнула из-за крыльца Янка. — Разузнал? Про франкского короля?

Злат кивнул.

— Все узнал.

— Ну говори же, — нетерпеливо теребила его Янка, пока Злат, зачерпнув ковшом из бадьи, жадно пил воду.

— Коня его, — сообщил Злат, обтерев усы, — зовут Троль.

— И все?..

— Нет. Меч зовут — Сигфус.

— А сам? — Янка топнула от нетерпения.

— Сам же король именуется Генрих, победил на турнире графа де Оверни и дважды выбил из седла герцога Анжуйского…

— А какой он? Молодой, красивый?

— Кто? Герцог?

— Король!

— Этого не ведомо, — отвечал Злат. — Ты вот у меня — красавица! — И, оглядевшись, сгреб отчаянно отбивающуюся Янку в могучее свое объятие.

Для переговоров отведена была княжья гридница, ярко освещенная по этому случаю сальными свечами в медных, византийской работы, канделябрах. Ярослав и епископ Роже сидели за концами стола, крытого парчовой скатертью, а за их спинами толпились княжьи мужи, священнослужители и дьяки. Стопки пергаментов лежали на столе и несколько десятков счетных палочек с зарубками.

— «…мехов лисицы и горностая, — читал Бенедиктус по списку, — король Ярослав дает, по означенной договоренности, в количестве ста шкур…»

— Ста и двадцати, — с улыбкой уточнил Ярослав, придвигая еще две палочки к уже выросшей возле Роже горке.

— «Сосудов золотых и серебряных, — продолжал читать Бенедиктус, — двадцать четыре…»

— Двадцать пять, — щедро придвинул лишнюю палочку Ярослав.

— «Святую же книгу Евангелие на славянском языке, украшенную жемчугом, — одну», — завершил чтение Бенедиктус, а Ярослав развел руками и согласился:

— Одну.

Затем последовал обмен пергаментами, и долго скрипели перья, совершая многочисленные подписи; сыпался на подписи песок, капал на них расплавленный сургуч и вонзались в сургуч королевская и княжеские печати.