очень рассчитываю на Вашу мудрость, твёрдость, достоинство и выдержку». И очень сочувствую: «как я много нагружаю на Вас. Понимаю, что, когда Вы брались защищать мои интересы, – Вы не могли себе представить, чтобы столько функций и задач сгустились бы так во времени и настойчиво бы требовали Вашей энергии. Но исключительность ситуации позволяет мне просить Вас и надеяться, что Вы найдёте силы выдержать…» Предполагаю в нём «душевную заинтересованность в деле». – «Все Ваши распоряжения и решения, о которых мне стало известно, я одобряю. А которых и не знаю – не сомневаюсь, что одобрил бы. Всегда благодарен судьбе и посреднику, помогшему мне заручиться именно Вашей помощью. И Вас не должны сдерживать финансовые соображения. Перед началом штормового периода – крепко обнимаю Вас! Всегда на Вас надеюсь!..»

И в конце декабря 1973 – грянул «Архипелаг» по-русски! И в цюрихскую контору Хееба со всего мира звонили, писали, стучали издательства и корреспонденты – а он как раз на эти рождественские две недели наметил уехать отдыхать в южную итальянскую Швейцарию. Так и поступил. Над моей головой в Союзе уже гремели грозы – он отдыхал и не спешил вернуться открывать «Архипелагу» мировую дорогу.

Потом он заседал в новой своей конторе под звоны телефонов, при ворохах нахлынувших писем ко мне. За огромным письменным столом он особенно подавлял внушительностью: эта крупность, эта трубка во рту, эти медленные величавые движения, – очевидно, необычайно сведущ, необычайно много знает. И – мы объяснялись по-немецки, не без усилий, и он часами передавал мне все эти милые, но пустопорожние поздравления и просьбы о встрече. Только не делал движения что-либо сказать мне о моих делах: четыре года промолчал – и теперь продолжал молчать.

Я не знал западных обычаев: в какой мере и с какой минуты можно бы осведомиться об отчёте. Как-то раз спросил – Хееб оказался не готов отвечать. Да потом вопросы мои были самые поверхностные, я от высылки и до поздней осени даже отдалённо не предполагал, что тут без меня делалось. Я первые месяцы ещё мыслями не созрел, что при адвокате, действующем 5 лет, здесь, на Западе, мог быть непорядок. Настолько я не понимал его неприспособленности к издательскому делу, что ни разу не спросил: да умеет ли он хоть составить литературный договор? – и он, храня самодостоинство, ни разу мне в том не признался.

Так мирно, и по видимости очень успешно, прошло несколько месяцев; вдруг от цюрихских чехов случайно узнаю, что существует в Цюрихе некий литературный агент Пауль Фриц, который и заключает от моего имени все договоры. Я – не поверил, мне это клеветой показалось: как же бы доктор Фриц Хееб, тут, рядом, стал бы такое от меня скрывать? Я ещё несколько месяцев стеснялся задать ему даже такой и вопрос. Лишь поздней осенью (а Хееб то и дело уезжал отдыхать в южную Швейцарию) опять возник какой-то срочный вопрос и спросить некого, – и нашли мне этого другого Фрица – да из того же самого агентства Линдера, которое уже пустило прахом мой «Круг» в 1968! Он охотно явился и объяснил: Хееб нанял его в мае (уже когда я тут рядом был – и не сказал ни слова!), но твёрдо запретил ему обращаться непосредственно ко мне. Да почему же? – а никак не от нечестности Хееб это так вёл, а – для нетревожимого самодостоинства. (Откупиться от этого Фрица – весьма больших денег потом ещё стоило, чтоб освободил он мои руки по договорам, которые заключал он.)

Лишь осенью 1974 я придумал приглашать моих главных издателей для знакомства. Стали они приезжать, мы заседали в кабинете Хееба, возвышенно-монументального в своём кресле, а мы с издателями, дотоле мне неведомыми, и под перевод друга моего В. С. Банкула, знающего все языки, – полукружком на стульях. Я – изумлялся слышимому, а издатели изумлялись, что я до сих пор ничего этого не знал.

И по продрогу тяжелощёкого, прямоугольного лица доктора Хееба – выказывалось, что и он – впервые осознавал всё совершённое лишь теперь. Только тут стала открываться мне картина развала, запутанности всех моих издательских дел и полной связанности рук: ещё не начав движений в этом свободном мире – я был всем обязан, связан, перевязан, – и неизвестно как из этого всего выпутываться. Всюду какие-то дыры и дыры, куда утёк ещё не отвердевший бетон.

Да главное – не было у меня ни времени, ни настроения этим заниматься: я – разгадывал Ленина в Цюрихе.

И я всё время сравнивал людей здесь, на Западе, и людей там, у нас, – и испытывал к западному миру печальное недоумение. Так что ж это? Люди на Западе хуже, что ли, чем у нас? Да нет. Но когда с человеческой природы спрошен всего лишь юридический уровень – спущена планка от уровня благородства и чести, даже понятия те почти развеялись ныне, – тогда сколько открывается лазеек для хитрости и недобросовести. Что вынуждает из нас закон – того слишком мало для человечности, – закон повыше должен быть и в нашем сердце. К здешнему воздуху холодного юридизма – я решительно не мог привыкнуть.

По горячности мне тою осенью хотелось выступить и публично: что вся система западного книгоиздательства и книготорговли совсем не способствует расцвету духовной культуры. В прежние века писатели писали для малого кружка высоких ценителей – но те направляли художественный вкус, и создавалась высокая литература. А сегодня издатель смотрит, как угодить успешной массовой торговле – так чаще самому непотребному вкусу; книгоиздатели делают подарки книготорговцам, чтоб их ублажить; в свою очередь авторы зависят от милости книгоиздательств; торговля диктует направление литературе. Что в таких условиях великая литература появиться не может, не ждите, она кончилась – несмотря на неограниченные «свободы». Свобода – ещё не независимость, ещё – не духовная высота.

Но я удержался: не все ж издатели таковы. (И потом убедился: нет, не все. Есть, есть и такие, кто не перестают видеть духовный компас.)

Столкновение двух непониманий очень резко проявилось в истории с гонорарами «Архипелага»: когда я из Союза командовал Хеебу отдавать «Архипелаг» безплатно или за минимальный гонорар, чтобы сделать книгу дешевле, доступнее широкому читателю на Западе[107]. Уже того я не понимал, что, по западным понятиям, я этим унижал свою книгу перед читателями: если её дёшево продают – значит, она плохо сбывается, вот и пошла по дешёвке. И уж на что Хееб ничего в издательском деле не понимал, а тут понял, что совсем без гонорара нельзя, даже стыдно. И вместо обычных для автора с известностью 15 %, которые все давали, в тот миг дали