Есть, условно говоря, литературы демократического и патриотического направлений. И, наконец, бурно развивается литература Интернета. Мелькание имен – начинающих авторов, лауреатов всевозможных премий и конкурсов. И – множество «голых королей». Куда, на ваш взгляд, устремлена российская словесность сегодня?

СЮ Понятие «мировой литературы» родилось во Фракнфурте-на-Майне. Я родился в другом Франкфурте, на Одере, родине не эпика Гете, а экзистенциалиста Клейста, но, как читатель, всегда пытался объять необъятное, благо, как сказано, нам внятно все – от феномена прозы женщин Беларуси, до, скажем, английского романа о судьбах Южной Кореи и Северной коммунистической: вот, где экстремум «пограничной ситуации» земли людей. В этом контексте русская литература выглядит достойно. Меня когда-то аттестовали так: «зарубежный русский писатель». Где сегодня рубежи литературы, создаваемой по-русски? Она куда шире границ РФ. Исцелясь от шизофрении разделения на «метропольную» и «эмигрантскую», обрела глобальность и в лучших своих образцах устремлена на возвращение стране человеческого облика.

ЕЦ Сорок лет эмиграции – огромный отрезок человеческой жизни. И не такой уж малый период в истории культуры. Так или иначе вы познакомились с представителями всех «волн» русской литературной эмиграции. На ваших глазах рождались и исчезали эмигрантские журналы, издательства, писательские объединения. Какие встречи и судьбы повлияли на вас и ваше творчество? О чем хочется сейчас вспомнить?

СЮ Младшую дочь Льва Николаевича, основательницу Толстовского фонда Александру Толстую лично не встречал, но свободу выбирал в Париже, когда Александра Львовна была жива. Я с отрочества был фанатичным читателем ее отца, пережил, можно сказать, эпифанию у его могилы в Ясной Поляне и был, на филфаке, отчасти «толстоведом». Один из полумиллиона экс-советских людей, которым Фонд помог на Западе, я чувствовал трудно-выразимую символику с благодарной гордостью. Полгода Фонд платил за нашу первую квартиру на Западе – в квартале Бельвиль. А парижским филиалом Фонда распоряжалась княгиня Ирина Дмитриевна Татищева из рода основателя Перми и Екатеринбурга. Невероятной синевы глаза и неизменный пролетарский «голуаз» – впрочем, в мундштуке.

О ком вспомнить еще? Ну, конечно, это Жорж Бельмон (George Belmont). Прожив без полугода сто лет (1909–2008), он охватил целый век не одной литературы, а сразу трех – французской, английской, американской. Был в дружеских отношениях с Джойсом, по личной просьбе которого первым во Франции в 1939 году откликнулся статьей на роман «Поминки по Финнегану». В лицее Луи Великого, а затем Высшей нормальной школе на рю д’Ульм он близко общался практически со всей французской литературой периода «между войнами» (среди других были Андре Жид, Робер Деснос, Реймон Кено, Жан Полан, Тьерри Молнье, Робер Бразияк), а вдобавок с Симон Вейль и Самюэлем Беккетом (Нобелевский лауреат был его учителем английского и учеником французского, когда Бельмон преподавал в Тринити-колледж в Дублине). После войны Бельмон основал иллюстрированный журнал «Жур де Франс». Автор десяти романов и поэт в своем праве, он был еще и одним из лучших французских переводчиков с английского. Дружил с Генри Миллером, Теннесси Уильямсом, Мерлин Монро, Ивлином Во, Грэмом Грином, Энтони Бёрджессом, Эрикой Йонг и многими другими англо-американскими писателями.

В то жаркое лето 1979 года у нас в Монтрее стоял Юз Алешковский, приехавший из Вены устраивать свои благополучно вывезенные на Запад рукописи. Аурора носила по издательствам его «Кенгуру» в надежде, что станет переводчиком этого романа. В издательстве «Робер Лаффон» на площади Сен-Сюльпис ее принял Бельмон – он вел там книжную коллекцию «Павильоны». Возвращая отклоненный роман, Бельмон спросил, замужем ли она, чем занимается муж. «Заканчивает свой собственный первый роман». Это заинтересовало искушенного парижского змия, которому тогда было семьдесят, а прожил он, как я уже сказал, почти сто лет: «Когда закончит, пусть приносит». Это меня очень вдохновило, но я хотел сначала выпустить роман по-русски. «Посев» ужаснулся: секс энд крайм? Марье Васильевне Розановой (и, разумеется, Андрею Донатовичу) роман понравился, она была готова выпустить его двухтомником в «Синтаксисе», но с условием: автор должен включиться в цементно-бетонные работы по подвалу ее дома в Фонтене-о-Роз и вообще стать «своим». Они, видимо, чувствовали вину за тот афронт, что дали мне осенью 1978 года, когда я явился к Синявскому в Гран-Пале на лекцию, после которой подошел, вынул свою советскую книжку и сказал, что намерен выбрать свободу. У меня было и послание к нему от его друга философа Гачева: тот хотел издать во Франции свою «Зиму с Декартом». Но они с Розановой сочли меня агентом-провокатором и посоветовали вернуться в Советский Союз и Союз писателей. Ужасный шок, избыть который было трудно. Меня не устрашил физический труд, я был мойщиком небоскребов на первых порах во Франции, но «химии» между нами так и не возникло. Роман попал к Бельмону и француз пришел в восторг. Тем временем он с маркизой Ортанс де Шабрие, тоже известной переводчицей с английского (среди прочего она перевела на французский «Механический апельсин»), ушли из «Робер Лаффона» и создали свое издательство «Акрополь». На этой стадии интерес к роману проявил и «Галлимар», что было престижно даже при скромном гонораре. Бельмон убедил маркизу заплатить немалую сумму, которую я сгоряча назвал, чтобы компенсировать отказ от «Галлимара». Мой роман в «Акрополе» вышел одновременно с «Властью тьмы» Бёрджесса и даже столкнулся на голосовании премии за лучший переводной роман по-французски. Роман Бёрджесса победил, и автор с большой неохотой оторвался от письма и своих музыкальных композиций. Приехал он из Швейцарии на церемонию в засаленном блейзере с пуговицами на ниточках и в разных носках – настоящий британский романист-экспат в полном отлете от низменной реальности.

На выход своего романа прилетала из Америки и Эрика Йонг – еще одно незабываемое знакомство. Чисто платоническое, несмотря на инсинуации «желтой» прессы. Дед Эрики был из Одессы, с большим юмором она рассказывала о том, как искала свои корни в СССР.

Нас всех объединял Жорж Бельмон, который освободил меня от склонности к формальным играм в прозе – тому, что советские критики называли редким словом «штукарство». А заодно и от пристрастия к курсиву. С некоторым стыдом вспоминаю, как в комнате, выходящей прямо на постамент Эйфелевой башни и до высоких потолков увешанной картинами Генри Миллера, отстаивал право на разные шрифты, а особенно пустую страницу в одной из глав романа: мне казалось, что она красноречива.

Жорж говорил, что видит в моем стиле то, с чем в жизни столкнулся впервые, сплав уроков Джойса с Достоевским, чем укреплял хрупкое авторское эго. В то же время мягко предупреждал насчет синтаксической сложносочиненности: «Кто же сегодня читает Фолкнера, Серж?» Не могу сказать, что наши отношения были бесконфликтны в том,