оттуда синюю подстилку и, положив ее на землю, опускается на колени, убирает старый венок, сметает хвою и мокрую листву, мать стоит рядом, как в прошлый раз, слегка расставив ноги и крепко сцепив за спиной руки. Обе они молчат, а я, затаившись за кустом, прислушиваюсь. Ко мне направляется женщина с собакой, собака решила познакомиться со мной поближе, потому что я, сидя на корточках у куста, похожа на собаку. Собака обнюхивает меня, я надеюсь, хозяйка не станет спрашивать, почему я тут прячусь, я прижимаю к губам указательный палец, женщина с недоумением смотрит на меня, но ничего не говорит, проходит мимо, видит Рут и мать и снова переводит взгляд на меня, я улыбаюсь, чтобы она подумала, будто это какая-то игра. Собака не желает идти дальше, хозяйка зовет ее. Верный, ну надо же. Сестра поворачивает голову, но меня не замечает. Пес слушается хозяйку, все, как полагается. Рут достает из рюкзака новый венок, кладет его на место старого, убирает огарок свечки, вытаскивает новую, зажигает и ставит за венком. Венок круглый, с красными ягодами. «Ты только вслушайся, как же тут тихо». Рут поднимается и бросает увядший венок и свечной огарок в мусорный бак рядом со мной, убирает подстилку в рюкзак, выпрямляется и встает возле матери, я вижу их сзади, похожих, но разных: мать, решительно расставившую ноги, Рут с по-птичьи подогнутыми коленями, словно начальница тут мать, хотя именно она – зависима, власть матери велика, как и власть любой другой матери. Мать делает шаг, переставляет ноги, Рут тенью следует за ней, они огибают дерево за могилой, совсем как в прошлый раз, только дождя сейчас нет, я не плачу, я иду за ними, держусь на расстоянии, мать приостановилась, взяла Рут под руку, и они вдвоем зашагали, покачиваясь, мимо могил и деревьев, снег падает на пожухлую траву, и землю, и асфальт и тает, в этом году снега на Рождество не будет, но я все равно уезжаю, может, даже завтра, при одном условии. Они проходят мимо машины Рут, на этот раз Рут проводит мать прямо до квартиры? Рут идет за матерью, держит мать за руку, и мать ссутуливается, как будто она жертва, ей хочется быть жертвой, она думает, эта роль ей подходит, я чувствую, как внутри у меня закипает гнев. Они останавливаются у дома номер двадцать два по улицу Арне Брюнс гате, возле подъезда, Рут обнимает мать, разворачивается и идет к машине, я останавливаюсь за березой, Рут садится в свою красную машину, мать смотрит ей вслед, открывает сумку – наверное, хочет ключи достать, Рут тем временем заводит машину и отъезжает от обочины, мать делает скорбное лицо, поднимает руку с зажатыми в ней ключами и машет, но не может же Рут переселиться к матери. Автомобиль Рут скрывается за углом, мать поворачивается к подъезду, я осторожно выхожу из-за дерева и иду за матерью, она не обернется, слух у нее не тот, что прежде, она целеустремленно подносит ключ к замочной скважине, отпирает дверь и легонько толкает ее, такие двери отворяются сами собой, они специально сделаны для стариков, мать заходит, не оборачиваясь, дверь медленно закрывается, мать проходит мимо почтовых ящиков, я как раз успеваю, мать подходит к лифту, я ставлю левую ногу между дверью и стеной, прислоняюсь к кирпичам, если мать обернется, то не увидит меня, она не оборачивается, приезжает лифт, мать заходит внутрь, двери лифта смыкаются, я проскальзываю мимо и бегу по лестнице вверх, минуя четвертый этаж, я успела до нее, а вот и лифт. Мать выходит на лестничную площадку, я крадусь вниз, в руке у матери связка ключей, мать отпирает дверь, входит внутрь, дверь закрывается, я ставлю левую ногу на порог и придерживаю дверь рукой, мать оборачивается, она видит меня, ее сердце замирает, она кричит, но я уже внутри.

Я стою, повернувшись спиной к двери, мать пятится, позади нее, кажется, гостиная, мать собирается с духом и заявляет:

– Вон отсюда!

Я говорю:

– Мама!

Она говорит:

– Как ты смеешь?! Вон отсюда!

Я говорю:

– Мы можем поговорить? Всего пять минут?

Она отвечает:

– Мне не о чем с тобой разговаривать!

Я прошу:

– Тебе для меня пяти минут жалко? Мне всего пять минут надо, мне надо кое-что узнать, это важно.

Она повторяет:

– Вон отсюда!

Я говорю:

– Мама!

Она прикрывает глаза, словно один мой вид вызывает у нее отвращение:

– Я сейчас позову соседей! Убирайся, а то закричу! Вызову полицию! Вон отсюда!

Я спрашиваю:

– Неужели меня так просто вычеркнуть из жизни?

Она отвечает:

– Ты сама это заварила, ты виновата, твои жуткие картины!

– На них – не ты! Мама!

– Правда? А люди что подумают?

– Тебя волнует, что люди подумают?

– Не смей! Как будто ты лучше остальных! Ты всегда вела себя так, словно ты лучше других, но на самом деле все наоборот! Ты просто больная, это все говорят, больная!

Я узнаю этот тон – я часто слышала его в юности, эту интонацию и слова – их я слышала в юности, решимость, и упрямство, и гнев – они знакомы мне с юности, и мое собственное юношеское оцепенение, и комок в горле, и, как тогда, я съеживаюсь, мне хочется бежать, потому что вся непосильная работа по осознанию оказалась тщетной. И тем не менее я не ухожу, ведь страдание – это поводок, на другом конце которого – волшебное наслаждение, которого никогда не принесет счастье. А может, страдание способно научить нас чему-то?

Я спрашиваю:

– Значит, на тебе вины нет?

Мать:

– Не смей меня обвинять! Убирайся, говорю тебе, а то полицию вызову!

Я говорю:

– Вызывай! И еще расскажи мне про Йеллоустон, Монтана! Когда я была маленькая, ты резала себе вены отцовским лезвием! Я помню!

Ее лицо кривится, губы выпячиваются, брови сходятся, я узнаю этот рот, это лицо, горькую гримасу вытеснения, выпученные глаза, в которых горят ожесточение и ненависть, но где-то глубоко прячется в них черный страх, мать!

– Ты врешь! Лгунья! Насквозь лживая!

– Тогда покажи руки!

– Иди отсюда! – повторяет она. – Убирайся! – вопит она, забыв про вежливость, о которой так пеклась всю жизнь, если бы я не боялась, то даже обрадовалась бы.

– Значит, не покажешь мне левую руку? Испугалась? Покажи руку! – говорю я, требую я, чувствую, как наконец-то крепнет во мне злость.

– Убирайся! – орет она.

– Покажи руку – тогда уйду, – говорю я, с удивлением замечая, что голос у меня дрожит.

– Убирайся! – вопит мать. – Вон из моего дома, –