Каково было матери, когда в Гротвейте выставили «Мать и дитя» – 1 и 2? Стыдно и унизительно. Как, наверное, ее тянуло закричать: «Вы бы только знали, каково мне!» Но она не закричала, там, где она находилась, такое невозможно, ей пришлось задушить этот крик. Потом умер отец, а я не приехала домой на похороны, мать поставила на мне крест, то есть в тот момент ее постигла двойная утрата, хуже скорби, мучившей меня после смерти Марка, возможно, ей было совсем невыносимо, но я об этом даже не задумывалась.

На картине Рембрандта «Возвращение блудного сына» юный сын, смиренно стоя на коленях перед стареющим седобородым отцом, просит прощения за то, что бросил его, понимает, что не достоин больше называться его сыном, однако умоляет о разрешении стать его слугой. Отец же положил руки на плечи сына, и от них исходит свет безоговорочной любви, а лицо сияет отцовским счастьем: он обрел то незаменимое, чего лишился.

Картина красивая, но к человеческой жизни имеет лишь отдаленное отношение. Отец у Рембрандта символизирует Господа, его цель – показать, что Бог принимает заблудшие, но раскаявшиеся души, что милость Господня велика. Но если бы земной отец и земная мать были как Он, людям не было бы надобности придумывать Его.

Поэтому никакого урока тебе из этой картины не извлечь.

А что же тогда?

Смирись, склони голову.

Если бы я встретила ее, не испытывая ни страха, ни сомнений, ни гордости за мой успех, и мстительности тоже, а вместо них было бы полное смирение, полное доверие, величайшая преданность, если бы я смотрела на мать глазами ребенка, доверяющего ей свою судьбу, то гул машин стих бы, ветер унялся, вокруг нас воцарилась бы тишина, и мать была бы не в силах устоять.

Отважиться.

Чтобы набраться храбрости, я вспоминаю тот раз, когда решила, будто лось сбесился, как он напугал меня. Я заметила его сразу же, поняла, что он чего-то ищет, вот только чего? Рога у него казались огромными, больше, чем когда-либо, такими тяжелыми, что их, наверное, даже таскать почти невыносимо. Лось не вышагивал спокойно, как прежде, а двигался тревожно, будто в крови у него что-то болело или зудело, он шел по своим же следам через лужайку, направлялся к избушке, и я думала, что он пойдет своим обычным путем, когда лось вдруг развернулся, склонил голову и опрометью кинулся на крошечную рощицу карликовых берез, растущих в паре метров от стены моей избушки, врезался прямо в деревца, отчаявшийся, или сердитый, или сбесившийся, орудуя рогами, мотая головой, он рвал ветки, будто бы запутался в них и не мог выбраться, а может, он, наоборот, хотел запутаться в них, хотел поймать сам себя, массивное тело пыталось вразумить неуправляемые рога, но те вновь и вновь набрасывались на ветки, от рогов в разные стороны разлетались окровавленные клочья, они летели животному в глаза, облепляли морду, но лось не успокаивался, снова тычась рогами в сеть веток. Он точно жаждал причинить себе боль, уничтожить себя, а может, протестовал против условий жизни, лось кидался на деревья так долго, что утомился и ослабел, я даже испугалась, что он упадет, обессилеет, лось казался смертельно раненым, но вот от рогов отлетели последние кровавые ошметки – они усыпали землю и висели на ветвях, будто мелкие фрукты или странные елочные игрушки, и рога остались неожиданно белыми и блестящими, похожими на мрамор, наконец избавившимися от своей оболочки, панциря, защитной коры – они наконец готовы были защищать свой мир от мира окружающего.

Я возвращаюсь в город накануне днем. Город украшен к празднику, но снег растаял, превратившись в слякоть. Сегодня пятница, всего два часа дня, но на подъезде к большим торговым центрам уже выстроились пробки. Автомобили выплевывают выхлопные газы, а пассажиры внутри переживают, что не успеют ничего купить. В грязном воздухе дрожит нетерпение. Около трех я захожу в мастерскую и развешиваю сделанные угольным карандашом рисунки: лось с рогами, покрытыми кожей, и с рогами без кожи, лось с рогами и без них, мне хочется назад, туда, где он живет, но у меня есть одно дело. Фред звонил, но и с ним я тоже не могу разговаривать, хорошие советы мне не нужны.

Сон у меня тревожный, я просыпаюсь от жары, слишком сильно увеличила температуру батарей накануне вечером. Я встаю и открываю дверь террасы, холодный воздух обволакивает лицо и руки, и я знаю: это произойдет сегодня.

Я одеваюсь как можно теплее, шерстяное нижнее белье, а сверху – комбинезон, привезенный с Аляски, когда я работала там над ледяными скульптурами. Сидя в кресле на террасе, я пью кофе с горячим молоком. Из порта выходит судно, вдоль борта у него мигают красные рождественские огоньки, для полноты картины из трубы еще и пар валит. Уже скоро. Кусок не лезет мне в горло, я еду на улицу Арне Брюнс гате, паркуюсь, сейчас четверть одиннадцатого. Я никого не вижу, выхожу из машины, перехожу дорогу, огибаю дом номер двадцать четыре и встаю за липой, прячусь за толстым стволом, смотрю на кусты тиса вдоль изгороди, прислушиваюсь, но слышу лишь приглушенный шум с оживленной улицы в нескольких кварталах отсюда. Я спокойна и собранна. Все это ерунда. Я простояла здесь всего минут пятнадцать, когда услышала гул машины. Подкравшись к кустам тиса, я раздвигаю ветки – прямо за моей машиной остановилась красная «вольво» Рут. Из автомобиля выходит Рут, одета она так же, как и в прошлый раз, – в темную куртку и темно-серый шарф, на макушке торчат седые волосы, очки на носу запотели, за спиной рюкзак, значит, я не ошиблась.

Через двадцать минут они вдвоем выходят из подъезда, проходят совсем рядом, мать – ближе всего, мне кажется, будто я даже слышу ее дыхание и чувствую ее запах, впрочем, возможно, я придумываю, на ней оливково-зеленая куртка, шея обмотана серым шарфом, на голове – зеленая шапка. Обе они в темных брюках и теплых сапогах – они словно купили их где-то вместе. Шагают они в ногу, покачиваясь, они уже так долго живут в такт, что не осознают этого, одурманенные, опечаленные, забывшие о реальности, хотя, возможно, я придумываю.

Я иду за ними до кладбища, дорогу я знаю, поэтому мне не обязательно дышать им в затылок, у отцовской могилы они останавливаются, ну разумеется, Рут снимает рюкзак, достает