лорду Эглинтону возбуждала общие толки. Но Лидия была более чем равнодушна к собственному мужу и свою самую заветную тайну открыла не ему, а Гастону де Стэнвилю. Она и должна была довольствоваться этим и не возбуждать гнева Ирэны, а может быть, даже и неприязненного чувства в самом Гастоне.

В противоположность королю Людовику, герцогу Домону было неприятно, что имя его дочери будет связано с предательским делом, и хотя он не прочь был извлечь для себя из этого предприятия денежные выгоды, но в глубине души не одобрял его. Хорошо зная своего царственного повелителя, он был вполне убежден, что, когда вся эта гнусная сделка выплывет наружу, Людовик найдет способ выставить себя пред народом в роли невольного сообщника шайки грабителей. Когда это случится, все недоброжелатели, помня происшествие сегодняшнего вечера, конечно, будут указывать пальцем на Лидию, а следовательно, и на ее отца, как на первых зачинщиков.

Гораздо лучше было бы остаться в мирных отношениях с Ирэной и не раздражать Гастона. Но женщины — странные существа, и ревность является их полновластным господином. Даже его умная дочь, по-видимому, не была лишена этой женской слабости.

— Мне кажется, дорогая моя, — мягко сказал он, — что ты поступила не так умно, как я ожидал. Графиня де Стэнвиль ничем не обидела тебя, чтобы заслужить такое публичное оскорбление, а Гастон одного только и хотел — услужить тебе.

Вероятно, герцог, произнося эти слова, случайно повысил голос или в толпе угодников, тесным кольцом окруживших графиню де Стэнвиль, воцарилось внезапное молчание, — только последние слова герцога долетели до слуха тех, чьи имена он произнес.

— Прошу вас, герцог, — веселым, насмешливым тоном сказал Гастон, — не браните своей прелестной дочери. Даже мы, пострадавшие, не относимся к ней слишком строго. Для меня психология маркизы была крайне интересна: глазам ее многочисленных пораженных поклонников она впервые проявила слабости, свойственные прекрасному полу. Мы не должны сетовать на эту очаровательную слабость, так как, если не ошибаемся, она только льстит нашему самолюбию.

В это время толпа вокруг немного раздвинулась, и он очутился почти лицом к лицу с Лидией; насмешливо глядя на нее, он грациозно играл широкой черной лентой своего лорнета.

Но не один Гастон бросал на Лидию саркастические взгляды. Его прозрачные намеки попадали прямо в цель, заключая в себе обвинение, которое было гораздо сильнее брошенного Ирэной.

Поведение Лидии в этот вечер, все ее поступки, выражение ее лица только подтверждали эти намеки. При приближении графа она немного подалась назад и своим обычным горделивым движением откинула назад голову. Ее быстрый взгляд заметил стоявшего в некотором расстоянии от нее лорда Эглинтона. Она, как и Людовик, соображала, сколько ему довелось услышать и что он намеревался предпринять, если знал все. Когда она увидела его, а затем снова взглянула на Гастона де Стэнвиля, все ближе подходившего к ней, ей невольно вспомнилось предостережение ее мужа, на которое она раньше не обратила внимания, а именно: предостережение относительно отвратительного пресмыкающегося, одно прикосновение к которому кладет неизгладимое пятно.

— Маркиза, — произнес Гастон, смело подходя к ней, — мои друзья, на основании общепринятых законов чести, без сомнения посоветуют мне наказать вас или того, кто может заменить вас в этом деле, за оскорбление, нанесенное моей жене. Но как могу я исполнить их совет, когда обидчик столько же прекрасен, сколько слаб? Мое желание — не наказывать вас, а на коленях благодарить за тонкое выражение благосклонности, проявившееся в ваших поступках. Я знал, что вы удостоили меня вашего доверия, — многозначительно прибавил он, — но не смел надеяться, что могу возбудить чувство ревности в женщине, самой неприступной во всей Франции.

По залу пронесся сдержанный смех. Выходка Гастона, казалось, сразу разрешила натянутое, тяжелое настроение блестящего общества, царившее в последние полчаса. Граф был такой ужасный «mauvais sujet», но такой обаятельный в обращении и такой утонченный даже в злобе; он был совершенно прав, не придавая значения случившемуся. И смех сменился шепотом одобрения за тот такт, с каким он снял с души присутствующих тяжесть угнетавшего их страха. Просто было глупо со стороны маркизы Эглинтон принимать все так трагично. Дела принца, конечно, теперь наладятся, а ей следовало бы с большим уважением отнестись к своему добровольному и, очевидно, преданному сообщнику.

Стэнвиль был так красив и элегантен, что молодые женщины вздыхали, любуясь им. Вытянув ногу носком вперед и держа свою треугольную шляпу сообразно требованиям этикета, он намеревался сделать модный поклон, но, к его несчастью, в тот момент, как он принял самую грациозную позу, его неожиданно остановил мягкий, спокойный голос, прозвучавший совсем близко от него:

— На вашем месте я этого не делал бы, дорогой Стэнвиль, особенно в башмаках с красными каблуками: вы, наверное, поскользнетесь на этом гладком полу.

Не успело это предостережение долететь до другого конца комнаты, как граф де Стэнвиль во весь рост растянулся на полу. Его падение произошло так быстро, что он даже не успел опереться на руки и буквально распластался у ног Лидии, с вытянутыми ногами и руками, сильно ударившись лицом о скользкий, на славу отполированный пол. Возле него стоял лорд Эглинтон, с тихим смехом глядя на распростертую пред ним далеко не изящную фигуру красавца.

Взрыв веселого смеха приветствовал этот неожиданный оборот дела. Один или двое свидетелей, в момент катастрофы стоявшие ближе всех, положительно утверждали, что Эглинтон быстрым движением ноги вывел Стэнвиля из равновесия, а необычайно скользкий пол довершил остальное.

Как бы то ни было, но смех должен был прекратиться. Гастон вскочил на ноги с таким выражением лица, что все свидетели этого фарса увидели в нем только пролог к настоящей серьезной трагедии.

— Ну, вот, — все так же мягко продолжал лорд Эглинтон, — разве я не предупреждал вас, граф? Красивые позы — очень предательское положение.