Олег тогда как в воду смотрел: чья-то рука замахнулась, но ударить было сложновато – все-таки Максим Горький! Меня попросили «уменьшить всего лишь количество», то есть свести две сцены в одну. Олега это не остановило в его желании сыграть «маленького, ошпаренного жизнью человечка», как писал про Ежова Горький, и в конце ноября 1980 года мы приступили к работе. Львов-Анохин заканчивал в это время съемки телевизионного спектакля, и поэтому репетиции отдельных сцен начал я. И в дальнейшем работу над этими сценами, в том числе и над сценой Ежова, Борис Александрович поручил мне с тем, чтобы время от времени показывать ему этапы работы.

Итак, на репетиции Олег Даль и Василий Бочкарев – исполнитель роль Фомы Гордеева. Сюжет сцены простой. Отчаявшийся Фома во время буйных загулов попадает на квартиру своего бывшего однокашника Ежова, ныне газетчика-фельетониста. Встречаются два изверившихся в жизни, «потерявших берег» человека. В прошлом антагонисты, Фома и Ежов теперь сходятся на том, что оба обнаружили бессмысленность, ничтожность, лицемерие мира, в котором они живут. И вся сцена фактически состоит из одного большого монолога Ежова о судьбах русской интеллигенции, отчаянной исповеди, полной ненависти, обличения и самобичевания.

Текст роли Ежова был насыщен мыслями о человеческой личности, позиция Ежова была понятна, близка всем нам до боли! И Даль сразу «повернулся спиной» к литературному материалу, занялся поиском, как он выразился, «обыденности, быта этого человека, его привычного состояния». Как актер чисто русского психологического театра, Даль не признавал никаких театральных условностей в своем внутреннем существовании в роли.

Скрупулезно, до дотошности выверял Даль мельчайшие психологические изменения, повороты настроения, внутренние ходы, приспособления. Шел поиск действия, мизансцен, выражающих внутреннюю сущность происходящего с человеком. Долго искал физическое существование, противоречащее, не соответствующее логике текста персонажа, что свойственно самой жизни человеческой. Его фантастическая интуиция и чутье творили чудеса. Он мог подолгу разыгрывать всевозможные вариации этого «обыденного» поведения, доводя его до стопроцентной подлинности, и буквально на глазах превращался в другое существо так, что можно было содрогнуться. У него был, конечно, редчайший дар перевоплощения. Олег говорил, что он в каждой роли – он! Ну конечно же, он, а кто же еще?.. Но… и не он!..

Безусловно, что, помимо этого уникального дара перевоплощения, у Даля была четко выработанная, своя актерская лаборатория. Он не прикидывал себя в предлагаемых обстоятельствах, он сразу пускался в поиск существования данного человека в его обстоятельствах, тщательнейше отбирая детали проявления характера. Это было сродни Михаилу Чехову, как мы можем его себе представить по рассказам очевидцев и его научным трудам. Даль занимался поиском, пользуясь терминологией М. Чехова, атмосферы, присущей образу, исходящей от него.

Но вот репетиция окончена – одна, вторая, третья… Олег никогда не покидал репетиционный зал сразу после окончания работы: ведь надо еще что-то уточнить, обсудить, попробовать сыграть еще и еще раз тот или иной кусок.

Роль не давалась ему просто. Олег Даль был художником, которому, по-моему, ничего не давалось легко, его колоссальная требовательность к себе не допускала легкой жизни.

Я вспоминаю срочный ввод Олега в спектакль «Берег» по роману Бондарева на роль Алекса, хозяина немецкого кабачка. Ввод состоялся 31 декабря 1980 года.

Это был единственный раз, когда Олег вышел на сцену Малого театра, спустя двадцать лет после того, как студентом Щепкинского училища он «бегал» по его подмосткам в массовых сценах.

Тогда случилась в театре беда – скоропостижно умер Алексей Эйбоженко – один из исполнителей роли Алекса, а основной исполнитель – Валерий Носик был далеко в отъезде, на съемках. Олег согласился на этот ввод безоговорочно – надо было спасти положение. Помню, что было какое-то небольшое количество репетиций, а сценическая была одна, за час или полтора до начала спектакля.

Олег просил меня непременно быть на спектакле: «Извини, что порчу тебе предновогодний вечер», – сказал он, улыбнувшись своей мальчишеской улыбкой. Так случилось, что я оказался в театре как раз тогда, когда началась репетиция. Я вошел в темный зал, и меня сразу же охватило тревожное волнение. Олег проходил роль, обозначая пунктиром ее рисунок, сквозь губу бормоча текст, почти не отрывая глаз от пола. Руки у него тряслись, и чувствовалось, его мучила сухость во рту, что так свойственно для актера, который пребывает, как говорится, в мандраже.

Я не стал заходить к нему в гримерную перед началом спектакля, боялся, не дай Бог, усугубить его волнение своим волнением.

На спектакль приехал Михаил Иванович Царев, был и Пров Садовский – тогдашний заведующий труппой театра. Оба они прибыли смотреть Олега Даля.

Спектакль начался, как всегда, торжественно в этом торжественном зале Малого театра. И вот появился Олег. Очень трудно передать, как в этот вечер играл он. По-моему, волнение взяло верх, голос его дрожал, речь была сильно замедлена, шепот суфлера в нужных, а чаще всего в ненужных местах заглушал сердце и душу актера. Но тем не менее Олег был необыкновенно элегантен, пластичен, что придавало его игре аромат безупречной артистической стильности.

«Меня сильнее всего выбивали суфлер и свет рампы, – сказал мне Олег после спектакля, когда мы на пустынной предновогодней Театральной площади восседали на морозных ступеньках Большого театра. Олег фыркал горько на себя в крайне подавленном состоянии, лицо его было бледным, как полотно, казалось, и глаза были белые. Он клял себя еще и за то, что перед началом спектакля позволил себе выпить «это треклятое пиво», считая, что оно поможет ему избавиться от страха и хоть каплю прийти в равновесие.

А почти через полтора месяца, 13 февраля 1981 года, Олег передал М. И. Цареву довольно обширную объяснительную записку, где свое исполнение роли Алекса счел провалом. Я не буду приводить выдержки из этой объяснительной. Скажу только одно: написал ее Олег по собственной инициативе, никто в театре не требовал с него никаких объяснений. Писал он эту записку трудно, с болью в душе, как рассказывала Лиза Даль, его жена. Писал несколько дней, писал и рвал, и опять писал, и опять переписывал. Как хотелось ему освободиться от этой горечи своего первого и единственного выступления на сцене Малого!

Во время наших послерепетиционных разговоров, в менее официальной обстановке, иногда эта его требовательность к себе переходила в какое-то самоистязание, в какую-то катастрофически безнадежную неудовлетворенность собой. Причем происходило это как бы без всякой видимой причины… Но постепенно за всем этим раскрывалась глубокая боль, ощущение своей невысказанности, «невостребованности»… Слушать это было страшно!

Однажды я не выдержал и резко прервал его. Выслушав мой монолог, Олег улыбнулся и уже спокойно стал говорить о том, что ему теперь все можно, что не надо его врачевать – уже не поможет, что, в сущности, он не хочет больше ни сниматься, ни играть в театре, что его тяготят любые стены, любые обязательства… «Мне тесно везде!» – эта фраза врезалась мне в память. Было это в начале февраля 1981-го, то есть за месяц до его кончины. А незадолго как бы невзначай он сказал на одной из репетиций: «Вот сыграю Ежова, если сыграю, конечно, и в июне уйду…»