Выжить!

Потом становлюсь под душ и, принуждая себя не моргать, смотрю, как вода смывает чернила.

Мы с Сэм не разговариваем.

Мы печем сладости.

Задачи между нами четко распределены. Я делаю тарт татэн с карамелью. Сэм – печенье. Наши рабочие места разнесены по противоположным концам кухни, будто мы две противоборствующие стороны, разделенные линией фронта. Замешивая тесто, я без конца поглядываю на руки, пытаясь увидеть на них кровь, уверенная, что на ладонях все еще остаются багровые пятна. Но вижу лишь кожу – розоватую и немного припухшую от бесконечного мытья.

– Тебя сейчас, конечно же, терзают сомнения, – говорит Сэм.

– Да нет, все нормально, – отвечаю я.

– Мы все сделали правильно.

– В самом деле?

– Да.

Когда я принимаюсь чистить яблоки, у меня слегка дрожат руки. На столешницу длинными, тянущимися к земле спиралями падает красно-желтая кожура. В душе теплится надежда, что если сосредоточить на них все внимание, Сэм замолчит. Но ничего не получается.

– Если пойти сейчас в полицию, это не поможет ничего исправить, – говорит она, – как бы тебе этого ни хотелось.

Я не то что хочу туда обратиться, просто понимаю, что должна. Из рассказов Джеффа я знаю, что преступнику всегда лучше явиться с повинной, чем ждать, когда его поймают. Копы все-таки по-своему уважают тех, кто во всем сознается. Как и судьи.

– Надо обо всем рассказать Купу, – говорю я.

– Ты совсем к херам спятила?

– Он, возможно, нам поможет.

– Полицейский всегда остается полицейским, – отвечает Сэм.

– Он мой друг. И все поймет.

По крайней мере, я на это очень надеюсь. Куп сто раз говорил, что сделает что угодно, чтобы меня защитить. Интересно, это правда или его преданность имеет свои пределы? В конце концов, он обещал это той Куинси, которую он знает, но никак не той, которая существует на самом деле. Я совсем не уверена, что это относится к Куинси, которая, вернувшись утром из парка, уже успела принять две таблетки «Ксанакса». Или к Куинси, которая ворует блестящие вещи, только чтобы увидеть в них свое отражение. Или к Куинси, которая отделывает человека до такой степени, что он впадает в кому.

– Давай забудем об этом, детка, – говорит Сэм, – с нами все в порядке. Мы вышли сухими из воды. Все позади.

– Ты абсолютно уверена, что в сумочке не было ничего такого, что может вывести полицию на наш след? – спрашиваю я ее, вероятно, уже в пятидесятый раз.

– Уверена, – отвечает Сэм – расслабься.

Но через час, когда я вынимаю тарт татэн из духовки, мой телефон издает трель. Я ставлю торт на стойку, стаскиваю с руки прихватку и беру телефон. Мне в ухо льется женский голос.

– Могу я поговорить с мисс Куинси Карпентер?

– Это я.

– Мисс Карпентер, это детектив Кармен Эрнандес из Департамента полиции Нью-Йорка.

Внезапный острый, ледяной ужас полностью меня парализует. Даже удивительно, что мне удается не выронить телефон. А способность что-то еще отвечать – вообще чудо.

– Чем могу быть вам полезна, детектив?

Услышав эти слова, Сэм резко отворачивается от стойки и смотрит на меня, прижимая к животу большую миску.

– Я хотела спросить, не могли бы вы сегодня выкроить время и зайти к нам в участок, – отвечает детектив Эрнандес.

Она продолжает что-то говорить, но я ее почти не слышу. Сковывающее действие страха добралось до ушей, почти лишив меня слуха. Но ключевые слова все же слышатся внятно, словно удары кирки об лед.

Центральный парк. Сумочка. Вопросы. Много вопросов.

– Разумеется, – звучит мой ответ, – я приду, как только смогу.

Как только мы заканчиваем говорить, мертвящий страх тут же ослабляет свою хватку. На смену ему приходит обжигающее пламя отчаяния. Когда холод соприкасается с жаром, я таю, стекаю на пол и превращаюсь в лужу на кухонном полу.

Их звали детектив Коул и детектив Фримонт, хотя их с полным основанием можно было бы назвать Хорошим копом и Плохим копом. У каждого была своя роль, и играли они отлично. Хорошим был Коул. Молодой – скорее всего, не больше тридцати. Куинси понравились его доброжелательные глаза и теплая улыбка, то и дело расплывавшаяся под усиками, которые он отрастил, пытаясь выглядеть старше. Когда он закинул ногу на ногу, Куинси увидела зеленые носки в тон галстуку. Милый штрих.

Фримонт был угрюм. Маленький, кряжистый, лысый и с челюстью бульдога, немного отвисавшей, когда он начинал говорить:

– Во всей этой истории нас кое-что смущает.

– Скорее даже не смущает, а вызывает вопросы, – добавил Коул.

Фримонт бросил на него сердитый взгляд.

– По ряду моментов концы с концами не сходятся, мисс Карпентер.

Они явились к Куинси в больницу, поскольку она была еще слишком слаба, чтобы вставать с постели. Ее привели в сидячее положение, подложив несколько подушек ей под спину. В локтевом сгибе торчал катетер, чьи беспрестанные покалывания не давали ей сосредоточиться на словах детектива.

– Концы с концами? – переспросила она.

– У нас есть несколько вопросов, – сказал Коул.

– Довольно много, – добавил Фримонт.

– Но я уже рассказала все, что знала.

Ее допрашивали днем раньше, когда Куинси была так одурманена горем и лекарствами, что с трудом понимала, что говорит. Но суть она передала. В этом она была уверена.

И все же теперь Фримонт сидел здесь и смотрел на нее своими утомленными, налитыми кровью глазами. Его костюм с обтрепавшимися манжетами знавал времена и получше. На лацкане призраком былых ланчей красовалось желтое пятно высохшей горчицы.

– Но ведь это далеко не все, – возразил он.

– Я всего и не помню.

– Мы надеемся, вам удастся вспомнить дополнительные подробности, – сказал Коул, – может, попытаетесь? Ради меня? Я был бы вам очень благодарен.

Куинси откинулась на подушки, закрыла глаза и напрягла память, пытаясь припомнить что-нибудь еще из событий той ночи. Но видела лишь черный, бурлящий хаос.

Что было до: Жанель выбегает из зарослей. Сверкает лезвие ножа.

Что было после: она бежит через лес, когда на горизонте уже видится подмога, ее с силой бьет толстая ветка.

Все, случившееся в промежутке, куда-то исчезло.

И все-таки она пыталась. Закрыв глаза и сжав руки в кулаки, пробивалась через хаос, ныряла в поисках хоть каких-нибудь деталей. Но нашла только какие-то обрывки. Видения крови. Ножа. Его лица. Они не добавляли ничего по существу. Отдельные кусочки паззла, не позволявшие составить представление об общей картине.