Перед разговором я хотел бы обратить внимание на несколько очень важных, с моей точки зрения, человеческих и политических черт – штрихов к портрету моего собеседника, просто напомнить. Итак, Николай Иванович Рыжков. Пять с лишним лет фактически второе лицо в государстве. С 1982 года по инициативе Андропова секретарь ЦК. Один из тех, кто готовил экономические преобразования в СССР. Всегда выступал за самостоятельность Совета министров, его независимость от партии и партийного руководства. Летом 1990 года, если не ошибаюсь, вышел из Политбюро ЦК КПСС.

Национальный герой Армении. Мы хорошо помним, как в 1988 году Николай Рыжков практически два месяца жил в этой республике и руководил ликвидацией последствий разрушительного землетрясения. В 1989-м он – один из тех немногих, кто пытался предотвратить кровавый межнациональный конфликт в Ферганской долине. Как хозяйственник, экономист и государственный управленец Рыжков – сторонник плавного реформирования экономики. Он был таковым всегда, в том числе тогда, когда это было жизненно важно для страны, которой теперь уже нет на картах мира.

Николай Иванович, я хотел бы начать с вашей отставки с поста Председателя Совета министров СССР в декабре 1990 года. В разных источниках она толкуется по-разному. Известно одно: в ходе своего выступления 19 декабря 1990 года на Съезде народных депутатов СССР, который был посвящен реформе исполнительной власти, вы выразили открытое несогласие с предложенной реформой, после чего через несколько дней оказались в больнице с инфарктом. Эта невеселая последовательность событий вроде бы неоспорима. А вот чья это была инициатива – тут свидетельства расходятся. Так вот отставка – ваша инициатива как следствие несогласия с новой структурой исполнительной власти и политикой президента вообще или это была инициатива Горбачева, который воспользовался несогласием, а заодно и вашей болезнью и сменил неудобного руководителя правительства страны?

Хорошо, Дмитрий, я постараюсь ответить на этот вопрос. Хотя сразу говорю, что, когда было выражено несогласие и состоялась моя беседа с Горбачевым, о которой я дальше скажу, я еще был здоров и не чувствовал, что могу заболеть.

Теперь по существу вопроса. Да, я в последний раз выступал публично 19 декабря 1990 года. Я прекрасно понимал, что это мое последнее выступление (дальше скажу, почему у меня сложилось такое впечатление.) Это было мое последнее выступление, и я хотел совершенно откровенно, невзирая на то, понравится кому-то или не понравится, высказать свое твердое убеждение. Там было сказано, что перестройка в том виде, в котором она была задумана в свое время, не состоялась. Она не состоялась по многим причинам и во многих направлениях. Это было мое заключение. Дальше я говорил о том, что мы идем к катастрофе, что происходит разрушение государства, разрушение экономики, что сегодня все говорят о чем угодно, только не о том, как жить дальше.

Поэтому я прекрасно понимал, что это мое последнее выступление. Я не хочу как-то это особенно приподнимать, но это, может быть, было мое политическое завещание, если откровенно. Я знал, что больше никогда не буду выступать с этой трибуны. К этому выступлению я с помощником очень долго готовился, мы сидели ночами, много было вариантов. Это не просто кто-то написал мне бумажку, а я вышел и ее озвучил…

Я хочу немножко коснуться другого времени – начала перестройки. Сейчас вокруг этой проблемы очень много разговоров. Нужна ли была перестройка? Одни говорят, что очень нужна; другие говорят, что нужна, но не так все надо было делать; третьи говорят, что вообще ни в коем случае ничего нельзя было менять, что мы своей перестройкой предопределили разрушение государства, ликвидацию партии и так далее.

Я совершенно откровенно хочу сказать, что я был за перестройку, и не потому, что мне нравился Горбачев лично: я его до работы в ЦК партии практически не знал. Вот когда я в 1982 году стал секретарем ЦК, вот там мы и познакомились по-настоящему. А до того я видел его на сессии Верховного Совета, когда сам еще был генеральным директором «Уралмаша» и депутатом Верховного Совета. Но я был абсолютно – идейно, идеологически – подготовлен, я понимал, что нужны изменения. Только я хочу сразу предупредить: дальнейшая жизнь подтвердила мои помыслы того времени, правильность моего отношения.

Я считал, что в первую очередь надо решать вопрос экономики. В первую очередь. Не трогать политическую систему. Придет время, там будет видно, но тогда ни в коем случае нельзя этого было делать. Это была моя позиция как генерального директора «Уралмаша». Я в то время много выступал, много писал в газетах: «Уралмашу» давали возможность высказывать свое мнение. Я откровенно говорил, что советская система принесла очень много для страны: 1930-е годы, индустриализация – за 10 лет, по сути дела, построили новое государство. Да если бы мы не провели индустриализацию, нас немец в 1941 году голыми руками взял бы! И как тяжело нам тогда досталось! Дальше холодная война, ее мы тоже выдержали: выдержали очень сильный натиск и давление на экономику.

Кстати, немножко отвлекусь. Вот все говорят, что мы проиграли холодную войну. А я другого мнения. Мы не проиграли, абсолютно не проиграли. Чем мы ее проиграли? Я считаю, что мы сыграли со счетом ноль-ноль или один-один. Нельзя говорить, что мы проиграли.

Формально получается все-таки, что не совсем ноль-ноль и один-один, особенно если взглянуть на последующее состояние противоборствующих сторон. Скажем, блок НАТО вполне себе сохранился, цветет и по сей день неизменно расширяется: от желающих вступить отбоя нет. А блок Варшавского договора, на который в военном отношении опирался социалистический лагерь, приказал нам всем долго жить, а сами страны, которые так или иначе были ориентированы на СССР, с тех пор порастеряли эту свою ориентацию, что и было признано в декабре 1989 года[71].

Это не результат холодной войны, это результат той политики, которая проводилась у нас в стране. Она влияла на Восточную Европу, которая шаг за шагом начала от нас отходить. Поэтому я как директор завода был за изменения. Да, система сыграла свою огромную роль. Но наступил момент, когда надо было дать больше свободы, больше инициативы. Четыре года я работал в Министерстве (тяжелого и транспортного машиностроения СССР. – Д. Н.) первым заместителем министра, четыре года проработал в Госплане[72] первым заместителем в ранге министра. И везде я проводил одну и ту же линию: надо очень серьезно все взвесить и дать возможность вдохнуть новую жизнь в экономику страны – таким было наше кредо.

Может быть, я и в ЦК попал из-за этого. Я никогда не был партийным функционером, никогда. Я всю жизнь работал в исполнительной власти: 25 лет на «Уралмаше», в Министерстве, Госплане. Да, я был членом ЦК и членом обкома (Свердловского областного комитета КПСС. – Д. Н.), но я не был на освобожденной работе. И поэтому, может быть, это одна из причин, почему Андропов как раз меня и взял. Я его только на портретах видел, мы даже не были знакомы. И когда я попал в ЦК, Юрий Владимирович Андропов, может, через неделю или через две пригласил меня, Горбачева и Долгих[73] к себе и сказал: «Ну вот, Николай Иванович пришел, как говорят, сел на свое место. Теперь давайте подумаем. Вот все говорят о реконструкции экономики, модернизации экономики, что надо что-то делать, многое не устраивает. Ну а как это делать? Пишут книги, пишут статьи, но для нас этого мало, нужна конкретика. Что нам надо сделать, куда мы поведем страну?» И создал такую вот бригаду: Горбачев (он был членом Политбюро, а там такое равенство, соотношение позиций очень признавалось), Владимир Иванович Долгих (кандидат в члены Политбюро) и я, просто секретарь (я не был в то время еще членом Политбюро). И мы три года работали.