– Послушай, я здесь ради тебя. Если только нужен тебе, конечно. Подумай о Винченцо. Кончится лето – ему ведь в школу.

Джульетта вспыхнула:

– Я думаю о Винченцо! И о маме тоже. Я делаю все, что от меня требуют, и все равно кругом виновата.

Она почти плакала. Джованни обнял сестру:

– Джульетта, милая, ты все делаешь верно.

– Последние тринадцать лет я жила в темноте, солнце сияло для других. Джованни, в мире произошла революция, а чем я в это время занималась? Стирала, готовила, ходила по магазинам. Водила Винченцо к врачу. И знаешь что? Этот сумрак вокруг меня был тенью мамы.

– При чем здесь мама?

– Это она привезла с собой старую Сицилию и держала меня в ней, как в клетке… «Мы маленькие люди… – передразнила Джульетта. – Крестьяне. Жертвенные агнцы… Мы не заслужили счастья». Она не могла позволить мне то, о чем сама не имела ни малейшего представления.

Джованни в задумчивости смотрел на сестру. Пожалуй, она права. Он оглянулся на гостиную, где перед телевизором сидел Винченцо, и плотнее притворил балконную дверь.

– Я постоянно слышу ее голос… – Джульетта тряхнула головой. – Стоит только решиться на что-нибудь – и он тут как тут… «Ты не смеешь! Знай свое место!»

– Джульетта, – Джованни посмотрел на сестру, – что ты задумала?

– Ты читал Маркса? – спросила вместо ответа Джульетта.

– Мадонна, он-то здесь при чем?

– В Милане я купила его книгу, «Капитал»… Так вот, Джованни, бытие определяет сознание… Понимаешь? Это все Сицилия, – во мне, в тебе, в нас… Я ни черта не понимаю в политике, но одно знаю наверняка: мы либо умрем, либо сами станем хозяевами своей судьбы, третьего не дано…

– Что ты намерена делать? – повторил Джованни.

– Если американцы летают на Луну, то мне уж точно позволено перебраться через Альпы.

– Не обольщайся, Германия далеко не рай.

– Мне не нужен рай, Джованни. Я просто хочу жить.

В зале стояла духота. Полицейские в форме не спускали глаз с публики – в основном с длинноволосых типов, от которых так и ждешь, что они вот-вот примутся дымить травкой.

Актрисы на сцене кувыркались под одеялом, на котором было написано «Цензура», а потом запели, выставив обнаженные груди. Розария отвела глаза. Уж очень неловко было за тех, кому природа, похоже, забыла даровать хотя бы намек на стыд.

Идея семейного похода в театр принадлежала Джованни, который хотел развеять мрачное настроение Джульетты. Заодно и показать себя светским человеком. Они выбрали «Волосы» – скандальный американский мюзикл на немецком и в исполнении немецких актеров. Винченцо оставили дома смотреть телевизор, вещающий на непонятном ему языке, потому что зрителей моложе шестнадцати лет на спектакль не пускали.

Джульетта никогда прежде не бывала ни в музыкальном театре, ни в опере, хотя с удовольствием слушала оперную музыку. Происходящее на сцене перевернуло ее представления о мире. Поначалу Джульетта отнеслась к действу скептически, но исподволь музыка увлекла, втянула ее в водоворот красок и звуков. Как будто кто-то распахнул дверь в потайную комнату – и в замшелой крестьянской хижине взорвался волшебный фейерверк.

В Германии мода не была искусством правильных пропорций, на нее смотрели исключительно как на способ самовыражения. Публику мало интересовало, какой школе следует модельер, комбинируя материалы и изобретая фасоны. Эмоциональная выразительность – вот что тут имело значение.

Для Джульетты, чей стиль сформировали миланская эстетика и сицилийские традиции, это было как глоток свежего воздуха.

– О чем они поют? – шепотом спросила Розария мужа.

Джованни пожал плечами:

– Хотят больше свободы… И трахаться друг с дружкой без помех.

– И ты хочешь здесь жить?

– Оставь, пожалуйста, это же шутка.

– Это так ты жил до нашей свадьбы?

Джованни загадочно улыбнулся:

– За кого ты меня держишь, любовь моя?

Джульетта постукивала ногой в такт музыке, чем нервировала мужчину в соседнем кресле, потного типа в роговых очках.

– Джованни, ты лучше меня понимаешь этих немцев, – прошептала она брату на ухо. – Сидят как студенты на лекции… Они всегда такие?

Джованни снова пожал плечами:

– Да, обычно такие.

После спектакля Джульетте с Розарией представилось еще одно доказательство странности немцев. Джованни повел женщин на Леопольдштрассе, в итальянское кафе-мороженое, где работали земляки из Венето. За столиками у входа группа студентов с прилизанными волосами вела дискуссию – настолько серьезную, словно речь шла о планах на ближайшую мировую революцию.

Джульетта заметила, что в немецких кафе не принято выставлять столики на улицу, как в Италии. Заглянув в окно баварской пивной, она увидела мужчин в странных шляпах с перьями и официантку в дирндле, державшую в руках сразу четыре огромные кружки. Совсем как в фильме, который они когда-то смотрели с Винсентом.

Когда компания вернулась домой последним трамваем, Винченцо спал перед включенным телевизором.

Он ненавидел Германию.

Винченцо скучал по друзьям, книгам, своему велосипеду. Он бы уехал домой – но только с матерью. Он видел, как тяжело дался Джульетте разрыв с Энцо, и не хотел создавать ей новых проблем. Только это и помогало ему терпеть, да и в конце-то концов, до начала учебного года оставалось не так много.

Дядя Джованни между тем продолжал разводить телефонную дипломатию, уговаривал Энцо не давить на Джульетту. Мол, он сам убедит ее вернуться. И она обязательно образумится, уж к концу лета – наверняка.

Энцо с трудом, но удалось обуздать чувства и послушаться шурина. Однако он взял с Джованни слово не спускать глаз с Джульетты. Даже пригрозил разобраться с ним, если с его женой что случится.

– Положись на меня, Энцо, – заверял Джованни. – Я люблю ее не меньше твоего.

Что до бизнеса, то Джованни решил оставить службу на «Мерседесе» и сосредоточиться на сфере продовольствия. О чем и сообщил Розарии, присовокупив, как же осточертели ему проблемы с экспортом машин. Мировая революция не за горами, а значит, у автомобилей класса люкс нет будущего. А вот апельсины, яблоки и бананы люди будут есть всегда, независимо от партийной принадлежности.

Джованни даже отвел Розарию на рынок и, воспользовавшись тем, что Розария не понимала по-немецки, а господин Римершмидт ни слова не знал по-итальянски, представил ей хозяина лавки, где работал продавцом, своим «деловым партнером». Добряк Римершмидт, страдавший от множества хворей, держался скромно, а Джованни старательно изображал из себя маршала торгового фронта.