В этом месте моих размышлений я сам себя одернул: а что, собственно говоря, посмел или не посмел мой зять? Я ведь не знаю толком, из-за чего у них в семье сыр-бор происходил. Хотелось мне думать — да и верил я искренне в то, что виноватою стороною выступал Евгений Александрович, а никак не дочь моя, драгоценная моя Аленушка. Но ведь жизнь, она по всякому может в иной момент повернуть — не уследишь. И кто там недоступил, а кто переступил — о том фантазировать ох как рискованно! Вдруг да не повинен в семейных ссорах Пересветов? Вдруг да сердце Аленушки склонилось к кому иному? Вот хоть к тому же Григорию! Это ведь я, мужчина опытный, увидел в нем фантазера да фата. А что может увидеть молодая женщина — разве поймешь? Нет, кругом я виноват, кругом.

— Эх, — пробормотал я с досадою, — ну что стоило мне сказать после свадьбы: ин ладно, так и быть, поживу я с вами, дети мои, потешу себя бездельем под вашей крышей…

Налил я в серебряную походную рюмку настойки, выпил. Долго сидел в кресле, глядя в распахнутое окно на залитые нанковым светом крыши домов, выстроившихся по противоположной стороне улицы. Странным образом почувствовал я при этом удивительное одиночество, словно никого в этом мире не было, а вот только я. И дома эти казались мне пустыми, навсегда оставленными своими обитателями.

Вдруг, вопреки возникшему ощущению, увидел я, как по улице резво пронеслось ландо, запряженное парою. Звонко простучала дробь копыт. И даже услыхал негромкий, но вполне явственный окрик кучера.

Ощущение одиночества тут же пропало. Я словно бы явственно услыхал, как всхрапывают, сонно говорят, откашливаются обыватели в домах напротив.

— Нет, — подумал я вслух, — не одинок я, и дома эти не брошены никем…

Запозднившееся ландо, пролетев по ночной улице, обратило мою память к недавней нашей встрече с Глебом Кржижановским, от нее же — ко всем новостям, узнанным мною в последние два дня. И теперь уж не корил я себя за невнимательность к бедам дочери. Теперь я испытывал истинный страх от того, что происходило в благополучном и славном городе.

Вспомнилась мне смерть несчастного Василия Неустроева, похороны которого еще днем погрузили меня в меланхолию. Чопорный доктор Крейцер счел безусловным, что умер Василий от сердечного приступа. Вот просто так: вошел во двор книжного магазина, дошел до двери — тут у совсем еще молодого человека сердце и остановилось. Ничего другого эскулап из Плешановской больницы не усмотрел. Сердечный припадок.

— Аффекцио кордис… — произнес я вполголоса накрепко засевшее в памяти латинское название.

Ах ты ж, Господи, да разве не бывает такого? Бывает. Я ведь и сам иной раз люблю побурчать — мол, хлипкой стала нынешняя молодежь, куда там. Богатыри — не вы, милые юноши, не вы. И если бы не прочие новости, посочувствовал бы я неутешной матери да и забыл бы о том. Навсегда бы забыл.

Вновь потянулся я к рюмке, пригубил. Да так и замер, с рюмкою на весу.

Да, забыл бы, выкинул бы из мемории… — когда б не оказалась эта странная и страшная смерть последним звеном в пугающей цепочке, где другим колечком была накрепко прикована ненаглядная моя Аленушка. А сейчас уразумел я, с нарастающей тряской во всех членах — как бы эта дрожь не стала привычной! — что не одним таким колечком прикована моя дочь к этой путаной и ужасной истории. Ведь первая смерть — из тех, о которых нам стало ведомо в последние дни, смерть Всеволода Сахарова — тоже как-то странно и страшно связана с Аленушкой. Мертвое тело его найдено было в магазине Ильина в то время, когда дочь моя служила именно там.

Петр Тихонович, приказчик ильинского магазина, повторяя слова вызванного врача, поведал о сердечном приступе. Ах, что же это за эпидемия сердечных болезней среди молодых людей поразила Самару? И не только, впрочем, молодых. Вот и о смерти судебного пристава на «Фельдмаршале Суворове», смерти, случайным свидетелем которой я стал, тоже говорили — сердечный разрыв. А ведь отставной полицейский-то, Иконников, говорил, что батраковцы, будь они неладны, именно так и убивают свои жертвы. Но любой врач, ежели только он специально не знает о приемах этих душегубов, скажет: сердце у покойника не выдержало.

Только для нас с Владимиром теперь очевидно было: столь удивительных совпадений не случается. И ежели возле лавки Сперанского был убит Юрий Валуцкий, то, похоже, и во дворе магазина Ильина Всеволод Сахаров не просто умер, а был убит. И похороненный нынче Василий Неустроев — тоже. Причем, возможно, одним и тем же негодяем были умерщвлены эти несчастные. Владимир именно об этом и говорил.

Однако же видеть страшную связь всех трех смертей — одно, а вот понять, что она означает, — совсем другое. И тем более явить эту связь полицейским да судейским, объяснить им суть, так сказать, внутреннее взаимосцепление вещей…

Я одним глотком осушил рюмку и обреченно махнул рукою. Вот ведь задача: как доказать очевидное?

Допустим, придем мы с Владимиром в окружной суд, к тому же следователю Марченко. И расскажем ему обо всем, что знаем и что видели, что поняли и что домыслили. «Ну, добро, — скажет нам тучный судебный следователь, недоверчиво покачивая крупной своей головой, — добро, господа хорошие, Николай Афанасьевич и Владимир Ильич. Готов признать: не от внезапной болезни скончались достойные молодые люди, господа Сахаров и Неустроев. И вполне я убежден вашими словами, что были они убиты — так же и тем же способом, как и водонасосный техник Валуцкий. Но зачем и как, — спросит он, судебный следователь Иван Иванович Марченко, — зачем и как оказалась тут замешана госпожа Пересветова? Ведь неспроста же улики на нее указали! А значит, убийца, призрачный, фантомный злодей, о коем изволите вы толковать, каким-то боком соприкасается, какой-то стороною связан с дочерью вашей, Николай Афанасьевич, и вашей знакомой, господин Ульянов».

— И ведь правда, — пробормотал я, вновь наполняя рюмку, — спросит он, следователь, непременно спросит. А что тут скажешь? Разумен вопрос, разумен. И неответен… Какое отношение имели все эти страсти к несчастной моей Аленушке? Ах, если б знать, Господи, если б знать…

Искал я и не находил объяснений. В самом деле, неужто какой-то батраковец, делинквент какой-то зверообразный, так возненавидел за что-то мою Аленушку, что счел необходимым запутать ее в страшное, кровавое дело? Да нет! Зачем тогда ему пускать в ход свое изощренное искусство, маскируя эти убийства под сердечные приступы? Может быть, он, таинственный и ужасный злодей, стремился напугать ее? А может быть, и ей была уготована точная такая же судьба? И не от полиции бежала она, а от неведомого убийцы?

Но куда, куда она спряталась от всех наветов, несчастий и бед? Где и как собирается искать ее мой гостеприимный молодой друг?

Ни к чему не привели меня долгие мои рассуждения, сдобренные домашним эликсиром — рябиновою настойкою. В состоянии, близком к настоящему отчаянию, сидел я у окна, безотчетно глядя на темные окна дома напротив.

Вдруг показалось мне, что там, в окне второго этажа, аккурат напротив моего окна, мигнул огонек. Мигнул очень слабо — словно бы кто чиркнул спичкой, да не зажглась она. Я даже не был уверен в том, что видел этот огонек наяву, что он мне не померещился.