В то время как события, описанные нами, происходили в Порт-Луи, Пьер Мюнье в Моке с тревогой ожидал исхода борьбы, на которую намекал ему сын. Привыкший, как мы уже сказали, к вечному господству белых, отец давно решил для себя, что это господство не только благоприобретенное право, но и естественное состояние. Как ни велика была его преданность сыну, он не мог поверить, что можно устранить вековые расистские преграды.

Итак, Пьер Мюнье с тревогой ожидал возвращения сына.

Смертельно бледный, он безмолвно сидел в своей комнате, устремив взгляд на дверь.

Внезапно послышались шаги множества людей. Шум приближался и усиливался; несчастному отцу почудилось, что это похоронная процессия.

Вскоре в переднюю молча вошли люди; в тишине старику послышался стон, и ему показалось, что это стон его сына.

— Жорж, — воскликнул он, — Жорж, это ты, ради бога, отвечай, говори, иди ко мне!

— Да, отец, — ответил Жорж слабым, но спокойным голосом, — это я.

В тот же миг дверь открылась, вошел Жорж и остановился, опираясь на дверь; он был так бледен, что Пьеру Мюнье на мгновение почудилось, будто это тень от его сына, которую он вызвал и которая возникла перед ним. Поэтому он не бросился к сыну, а отступил назад.

— Во имя неба, — прошептал он, — что с тобой, что случилось?

— Ранение тяжелое, но, успокойтесь, отец, не смертельное, вот видите, я стою на ногах, правда, долго стоять не могу.

Затем он слабым голосом произнес:

— Ко мне, Лайза, помоги.

И упал на руки негра. Пьер Мюнье бросился к сыну, но Жорж уже потерял сознание.

С присущей ему необычайной силой воли Жорж, несмотря на слабость, почти умирая, хотел показаться отцу здоровым — на этот раз не из чувства гордости, но лишь потому, что знал, как любит его отец, и боялся, что, если тот увидит сына на носилках, его может поразить смертельный удар. Не слушая уговоров Лайзы, он встал с носилок, на которых негры по очереди несли его, пробираясь по ущельям горы Пус. С нечеловеческим усилием, подчиняясь могучей воле, преодолевающей физическую немощь, он поднялся, уцепился за стену и, стоя, предстал перед отцом.

Как он и предполагал, это успокоило старика.

Лайза стоял в углу подле буфета, опираясь на ружье, и, то и дело поглядывая на окно, ожидал наступления рассвета.

Другие негры, бесшумно удалившиеся, после того как перенесли Жоржа на диван, теснились в соседней комнате, по временам просовывая свои черные головы в дверь. Некоторые расположились возле дома, перед окнами; многие были ранены, но, казалось, никто не думал о своих ранах.

С каждой минутой число негров возрастало, так как беглецы, рассыпавшиеся во все стороны, чтобы не попасть в руки англичан, подходили к дому Мюнье разными дорогами, один за другим, словно заблудившиеся овцы, которые возвращаются в стадо. В четыре часа утра вокруг дома собралось около двухсот негров.

Тем временем Жорж пришел в себя и попытался успокоить отца, но голос его был настолько слаб, что, как ни радовался старик, он попросил сына замолчать; затем он спросил, куда ранен Жорж и какой врач перевязывал рану; улыбаясь, слабым движением головы Жорж указал на Лайзу.

Известно, что некоторые негры в колониях славятся как умелые хирурги; иногда даже белые колонисты предпочитают обращаться к ним, а не к профессиональным врачам. Дело объясняется просто: эти первобытные люди подобны нашим пастухам, которые часто отнимают пациентов у самых опытных докторов, постоянно находясь в царстве природы и постигая, так же как звери, некоторые ее тайны, неведомые другим людям. Лайза слыл на острове замечательным хирургом; негры объясняли его знания тем, что он постиг тайну магических заклинаний, представители же белой расы считали, что он знает травы и растения, названия и свойства которых не известны никому другому. И Пьер Мюнье успокоился, узнав, что рану сына перевязывал Лайза.

Между тем близился час рассвета. С каждой минутой Лайза, казалось, все сильнее беспокоился. Ждать дольше было нельзя; под предлогом, что хочет пощупать пульс больного, он подошел к Жоржу и тихо произнес несколько слов.

— О чем вы спрашиваете и что вы хотите, дорогой друг? — спросил Пьер Мюнье.

— Вы должны знать, чего он хочет, отец: он хочет, чтобы я не попал в руки белых, и спрашивает меня, чувствую ли я себя достаточно хорошо, чтобы меня можно было перенести в Большие леса.

— Перенести тебя в Большие леса! — воскликнул старик. — Такого слабого, нет, это невозможно.

— Но ведь другого выхода нет, отец, иначе меня арестуют у вас на глазах, и…

— Что им нужно от тебя? Что они могут тебе сделать? — спросил встревоженный Пьер Мюнье.

— Они желают, отец, расправиться с ничтожным мулатом, осмелившимся бороться против них и, может быть, в какой-то момент заставившим их дрожать от страха. Что они могут со мной сделать?! О! Самую малость, — улыбаясь произнес Жорж, — они могут отрубить мне голову в Зеленой долине.

Старик побледнел и задрожал всем телом, охваченный негодованием. Затем он поднял голову и, глядя на раненого, прошептал:

— Схватить тебя, отрубить тебе голову, отнять от меня моего мальчика, убить его, убить моего Жоржа! Только за то, что он красивее их, смелее их, образованнее… Пусть-ка они придут сюда!..

И с отвагой, на которую еще пять минут назад казался неспособным, старик ринулся к карабину, пятнадцать лет висевшему без применения на стене, схватил его и воскликнул:

— Да, да! Пусть придут и тогда поглядим! Вы лишили бедного мулата всего, господа бледнолицые, — лишили его самоуважения. — Он помолчал. — Если даже вы лишили бы его жизни, то и тогда он не произнес бы ни слова, но вы хотите отнять у него сына, чтобы посадить в тюрьму, чтобы пытать его там, отрубить ему голову! Ну, господа белые, приходите, и тогда посмотрим. Пятнадцать лет в нас зреет ненависть; приходите же, настало время свести с вами счеты!

— Прекрасно, дорогой отец, прекрасно! — воскликнул Жорж, приподнявшись на локте, лихорадочно блестящими глазами глядя на старика, — прекрасно! Теперь я узнаю вас!

— Итак, решено, в Большие леса, — сказал старик, — и посмотрим, осмелятся ли они преследовать нас. Да, сын, отправляйся; лучше быть в Больших лесах, чем в городе. Там над нами бог; пусть всевышний видит и судит нас. А вы, друзья, — продолжал мулат, обращаясь к неграм, — ведь вы всегда считали меня хорошим хозяином?

— О да! Да! — в один голос воскликнули негры.

— Разве вы не говорили много раз, что преданы мне не как рабы, а как родные дети?

— Да, да!

— Так вот, настал час, когда вы должны доказать мне свою преданность.

— Приказывайте, хозяин, приказывайте!

— Входите, входите все! — Комната наполнилась неграми. — Знайте, — продолжал старик, — мой сын решил спасти вас, дать вам свободу, сделать вас людьми; вот какое вознаграждение он получил. Но это еще не все; они, белые, хотят отнять его у меня, раненного, в крови, умирающего. Хотите его защитить, спасти его, решитесь ли вы умереть за него и вместе с ним?