Уже то, что я употребил глагол «пригласить» вместо более уместного «повелеть», было, судя по выражению ли присутствующих, большая дерзость. Однако носатый красавец не ответил резкостью на дерзость, напротив, как и раньше, ласково, даже как-то смущенно улыбнулся и представился:

— Меня зовут боярин князь Василий Иванович Шуйский, по правую руку от меня боярин Федор Иванович Шереметев, по левую мой брат, боярин князь Иван Иванович, небось, знаешь таких?

— Не знаю, — кратко ответил я, — теперь буду знать. И что вам, бояре, от меня нужно?

Хамство заразительно и сразу же побуждает противодействие. Шереметев и второй Шуйский покраснели лицами и даже машинально потянулись руками к своим посохам, однако Василий Иванович сдержал их взглядом и спокойным голосом спросил:

— А твое имя дозволено ли нам будет узнать?

И тут, да простят меня любезные читатели и русская история, появился еще один из многих, особенно в наше время самозванцев, склонный к приписыванию себе придуманных, никогда не существовавших титулов. Я встал в позу, приосанился и четко, с предполагаемой значимостью отрекомендовался:

— Светлейший князь Алексей Крылатский, собственной персоной!

Бояре удивленно, если не сказать скептически, осмотрели мой простецкий, демократический наряд, после чего Иван Шуйский уточнил:

— Собственной чего?

— Персоной, — серьезно объявил я, без приглашения садясь на скамью напротив них. — Это значит, самый, что ни есть первейший, родовитый и древнейший.

— Никогда о таком не слышал, — признался пузатый Шереметев. — Ты, видно, прибыл издалека? Не скажешь, из какого места?

Я проигнорировал вопрос и, вольно расположившись на скамье, спросил:

— Вы хотели со мной о чем-то говорить? Я вас слушаю.

Теперь, когда я нагло, без приглашения сел, позиция бояр оказалась не совсем удачной: они, знатнейшие, можно сказать, аристократы сидели втроем на одной скамье, что как бы принижало их индивидуальную значимость, а я один, как «первейший». Однако будущий русский царь Василий Иванович Шуйский ничуть этим не смутился, напротив, он сделался еще любезней и доброжелательней, чем раньше, и спросил:

— В Москве говорят, что ты, князь Алексей, дружишь с нашим царем Федором?

— Как может иноземный князь дружить с самим русским царем! Я по мере сил помогаю семье Годуновых справится с телесными недугами, только и всего.

— А не паскудно ли светлому князю лекарствовать, как какому-то безродному немцу! — воскликнул князь Иван и пренебрежительно покрутил в воздухе рукой, так и не подобрав подходящий случаю уничижительный эпитет.

— Нисколько не паскудно, сам наш Спаситель Иисус Христос врачевал болезни. А что такое какой-то удельный князь или даже московский боярин рядом со Спасителем? Плюнуть и растереть.

На такой оскорбительный для чести московского боярства аргумент никто не возразил, хотя присутствующим он сильно не понравился.

Сидящие передо мной люди были примечательны каждый по-своему: Шереметев — с узким верхом и обширным низом, и лицом, стертым невыразительностью до потери индивидуальности, походил на провинциального начальника, не умеренного в жирной пище. Иван Иванович Шуйский был простоват, но, несмотря на законную родовую гордость, явно незлобив и наивен; будущий царь Василий Иванович обтекаем, многомудр, лжив, изворотлив и, как мне показалось, ради достижения своей цели способен на самые неординарные поступки.

— И как здоровье государя? — заботливо поинтересовался боярин Василий Иванович.

— Что ему сделается в таком молодом возрасте! Здоров как бык.

— Марья Григорьевна, слышно, совсем занемогла? — продолжил он допрос.

— Не то, что занемогла, грустит, что мужа потеряла.

— Да царь Борис, того… — вставил свою ничего не значащую реплику Иван Иванович по прозванью Пуговка.

— А царевна что? — продолжил старший брат. — Совсем плоха?

— Ничего, я ее каждый день лечу, думаю, скоро совсем поправится.

— Каждый день или каждую ночь? — без тени улыбки уточнил старший Шуйский.

— И день, и ночь.

— Лечишь, слышно, медовухой?

— И это вам известно? — удивился я. — Именно медовухой, она в ней ноги мочит. Очень полезное средство, если заболеете, советую попробовать. Еще вопросы есть?

— Какие у нас к тебе, князь, могут быть вопросы! Вот совет есть. Ты осмотрись в Москве и сам уразумей, кого тебе дальше держаться. Годуновы хоть и сидят на престоле, да престол тот скользкий, как бы они с него не съехали. Мы же люди надежные, о Руси радеем, кто нам друг, того своей милостью не оставим.

— Вы что-нибудь по делу предложить хотите или так, вообще, разговариваете? — небрежным тоном спросил я.

— Пока так, а нужда в тебе будет, то и по делу поговорим. Главное, чтобы ты сам о себе правильно понимал.

— Ну, что ж, буду ждать, когда вы, не дай Бог, заболеете, тогда и разговаривать будем.

— Не о болезнях сейчас речь, совсем о другом.

— В заговор хотите позвать? Неужто против государя? — догадался я.

— Какой еще заговор! — испуганно воскликнул Василий Иванович. — Что ты еще такое придумываешь. На нас крамолы нет, мы и Борису, и сыну его крест целовали! Экий ты, князь Алексей, простой!

— Так я думал, что вы сами хотите в цари. По вам, боярин Василий Иванович, сразу видно, что сможете вы скипетр удержать. Думаете, я против? Я как вас увидел, сразу же понял, что вы первейший изо всех московских бояр. Куда другим до вас!

«Другие» с мрачными лицами слушали «комплименты» коллеге, однако вслух протестов не высказывали. Их бурно продемонстрировал сам кандидат в цари:

— Ты что такое несешь! Ты, князь, смотри, говорить говори, да не заговаривайся. Не по мне шапка Мономаха!

— Прости, боярин, коли обидел, — покаянно сказал я, — не думал, что ты так престол ненавидишь. Мое дело малое, мне в такие игры играть не приходится. Я сегодня здесь, завтра там. Значит, вы все за царя Федора стоите? Потому и меня позвали, что о царском здоровье печетесь?

Шереметев часто закивал головой, Иван Иванович ухмыльнулся, а Василий Шуйский подтвердил преданность порядку верноподданными словами. На этом наши «деловые» переговоры можно было считать оконченными, и я встал со своей скамьи. Бояре последовали моему примеру. Шуйский с Иваном сразу же направились к выходу. Чтобы не столкнуться с ними, мне пришлось переждать, чем воспользовался Василий Иванович:

— Погоди, князь, мне еще слово-другое нужно тебе сказать.

Пришлось остаться. Шуйский подошел ко мне вплотную. Он был значительно ниже меня, со старой, уже посеченной мелкими морщинами кожей. Однако глаза еще были чистыми и смотрели цепко. Было ему слегка за пятьдесят, что по этим временам считалось едва ли не старостью. Разглядывали мы друг друга довольно долго. Я состроил туповатую, бесхитростную мину, чтобы попусту не наживать себе могущественного противника. Наконец мы оба составили собственные мнения друг о друге. Впечатление о Шуйском, подпорченное историческими свидетельствами об этом деятеле, у меня сложилось негативное.