И на этой чертовой четырехмесячной вехе я ждала прихода Оливера с сообщением, что между нами все кончено. Я прислушивалась к барабанной дроби его дорогих европейских ботинок на фоне грохота пластиковых колесиков его чемоданчика, предсказуемо предвещавшего окончание очередной сезонной дружбы.

– Что у вас там? – спросила я, как только он уселся в кабинке для посетителей. На этот раз это было что-то новое, и я не могла понять, что именно.

– Это медицинские карты Сары Диксон, – сказал адвокат, садясь. Он подался вперед и вытащил одну папку, распухшую от набитых в нее бумаг.

– В этой тоненькой папочке? – усмехнулась я.

Стэнстед склонил голову набок.

– Не прикидывайтесь, – велел он.

Он говорил сухо и деловито, прямо как клон Марлин Диксон. Опять маникюрный салон Линь. Я сложила руки, а Оливер подвинулся вперед и потрогал образовавшиеся под глазами мешки. Вероятно, он назвал их в мою честь. Всего двадцать пять лет, а уже обзавелся мешками под глазами, как бродяга какой-то.

Почти сразу Олли начал рыться в папке, выкладывая груды бумаг с моего процесса – медицинские карты, показания друзей и членов семьи, учителей и докторов – на наш стол, разделенный плексигласовой перегородкой. Затем он начал нагромождать пачки медицинских документов, словно оправдывался за свое почти месячное отсутствие.

– Я нашел человека, который может нам помочь, – заявил юрист. – Это патологоанатом – он молодой, но очень соображающий.

Я выдержала паузу, прежде чем ответить.

– И?..

– И он предварительно просмотрел заключение патологоанатома, фотографии и показания кардиолога и проделал большую работу с акушерами.

У меня начали потеть ладони.

– Он уверен, что Сара не была беременна, когда ее убили. А это значит, что у нас не тяжкое преступление, а просто убийство. Не убийство при отягчающих обстоятельствах. То есть не смертный приговор.

Стэнстед поскреб лоб пальцем, после чего вернулся к своему блокноту, достал карандаш и косо перечеркнул примерно пять пунктов.

– Вы слушаете меня? – сказал он, поднимая взгляд. Его глаза неподвижно смотрели на меня.

Я застыла.

– Олли, она была беременна.

– А если нет? – спросил он. – А если у нее случился выкидыш прямо перед вашим приходом, перед тем, как вам пришлось защищать себя? Если она была так взбудоражена, что скинула ребенка? Что, если вновь открывшиеся обстоятельства – ключевые? Этого вы в стенограмме не найдете, потому что там этого нет.

– Тогда зачем вы дали мне очередной экземпляр? – довольно резко спросила я.

– Я хотел, чтобы вы ознакомились с ним, прежде чем мы сделаем следующий шаг в этом направлении. Вы должны знать, что есть в этой записи.

– Если я в своей жизни что-то знаю хорошо, так это мой процесс, – ответила я.

– Я думаю, вы понимаете, о чем я говорю, Ноа.

Я не могла контролировать то, что последовало потом. Сначала волна искреннего смеха, а за ним маленькие полоски пены – вроде тех, что оставляет на песке прибой.

– Послушайте, Олли, – сказала я, справившись со смехом. – Эти фантазии прекрасны, но мы оба знаем, что их недостаточно.

– Я просто жду отчета от нового эксперта, а затем я составлю исковое заявление. Суд будет обязан нас выслушать. Они должны будут дать новый ход вашему делу, поскольку открылись новые важные обстоятельства. Крайний срок уже скоро, но осталось сделать только это. Это новые открывшиеся обстоятельства. Это одна из причин, по которой они позволят нам заново представить это дело. Может быть, будет новый процесс.

Из Оливера била энергия, как четыре месяца назад, когда он вертел головой туда-сюда, словно знал что-то такое, чего не знали другие.

– Каково это – работать с Марлин, Олли? – спросила я, меняя тему.

– Не отвлекайтесь, Ноа. Я серьезно.

– Я тоже. Но мне трудновато сосредоточиться, вы же мне обзор загородили, – сказала я, показывая на вавилонскую башню бумаг между нами.

Адвокат отложил ручку и выпрямился. Уверена, что он еще и скрестил ноги под стулом. Все крохотное пространство перед стеклянной перегородкой, где можно было бы писать, было завалено моей квазизадокументированной жизнью. Она громоздилась так высоко, что я почти не видела Оливера. Тогда, подобно Моисею, разделяющему воды Чермного моря, он вдвинул руки между бумагами, развел их в стороны и спросил:

– Так лучше?

Я улыбнулась. Он тоже.

– Вот и вы, – сказала я.

– Почему вас всегда так тянет поговорить о Марлин?

Я пожала плечами.

– Что с ней не так? – продолжал Стэнстед.

– Полагаю, я могла бы задать тот же самый вопрос вам.

Оливер явно хотел перебить меня, но манеры обязывали. Его прическа, на мой взгляд, чуть изменилась с тех пор, как мы виделись в последний раз. Может, стрижка другая? Новая бритва, которая лучше бреет? Контактные линзы?

– Что вы имеете в виду? – уточнил он.

– Почему вы вообще работаете на нее?

– Потому, что я верю в МАСК, – ответил юрист. – Потому что хочу сделать в своей карьере что-то значимое. Потому что не верю в смертный приговор.

– Ой ли? – Я рассмеялась, откинувшись на спинку стула. – Я надеялась на более оригинальный ответ.

– Ноа…

– Вы никогда не задумывались, что же на самом деле делает МАСК? В смысле, как ваши остальные дела?

Олли выпрямился.

– С ними всё в порядке.

– Правда?

Адвокат прокашлялся.

– А как насчет обвинения в поставке целой плантации наркотиков? И когда вы, по-вашему, войдете в зал суда сами, а не как третий лебедь в пятом ряду?

– Это требует времени. Я еще недостаточно опытен, чтобы самому вести дело. Кроме того, я не могу с вами об этом разговаривать, – сказал Стэнстед. – И вы это знаете.

– Будто я кому-то расскажу!

Оливер не ответил.

– Марлин тоже работает по ним?

– Что? По другим делам?

– Угу.

– Нет, – ответил адвокат.

– Верно, – сказала я, сложив руки. – Все, о чем мы говорили, – это апелляция, над которой работаете вы. Означает ли это, что мы покончили с прошением о помиловании? Я-то думала, что это последний шанс в последнюю минуту последней надежды. Ведь этого и хотела Марлин, верно? Она чувствовала себя виноватой в том, что засадила меня сюда.

– Я бы так не сказал.

– Тогда как бы вы сказали?

Оливер не ответил.

– Давайте, Олли.

– Мне не кажется, что Марлин чувствует себя виноватой в том, что засадила вас сюда.