– В рамках возможного – да, – ответил Райнер. – Знак на дереве отворотит большинство тех, кто приблизится к нему. Это лучшее, что мы можем сделать, не прибегая к принесению человеческой жертвы.

Якоб тогда сказал себе, что тесть пошутил, но на лице Райнера не было ни тени улыбки.

XXXIII

Где-то с тысяча девятьсот двадцатого, через год или два после визита к ручью Якоба и Райнера, жители повадились называть новичка Голландским ручьем. Кто первым дал ему такое имя и почему – история умалчивает; так или иначе, в начале тридцатых годов водоток перекочевал на карты местности. Узнав полную историю от Якоба, Лотти стала жаловаться на неточность; извечно дотошная до деталей, она заявляла, что «Рыбацкий ручей» будет куда как правильнее. Якоб не стал спорить с ней, лишь предложил принять название как своего рода дань ее отцу.

– Вот уж глупости! – фыркнула Лотти. – Тот, кто так окрестил его, не мог ничего знать о моем отце. – Однако от Якоба не укрылось, что выдвинутая им идея грела ее сердце, взывая в ее памяти к образу отца, еще не сраженного хворью разума. Не того хилого старика, что однажды проплутал почти неделю, уйдя с работы в трудовой лагерь в округе Оранж, а лихого каменотеса с повязанным на шее платком, чьи рубашку и брюки укрыла благородная пыль. Якоб тоже запомнил его таким, с одной маленькой поправкой: перед его внутренним взором лицо Райнера извечно было омыто белым свечением.

Годы шли – их дети вырастали, начальник Якоба сделал его полноправным партнером в деле, страна погружалась в Великую депрессию, назревала новая война с немцами. Порой Якоб и Лотти, вспоминая прошлое, осознавали, что с трудом соотносят все то, что произошло с ними в лагере, с реальностью, будто те события были прочитаны в книге или увидены в фильме. После смерти Якоба от рака легких в тысяча девятьсот пятьдесят первом это ощущение нереальности стало преследовать Лотти все чаще и чаще. Ей снились яркие сны, в которых она возвращалась в дом в Гейдельберге и садилась за тяжелый дубовый стол, что пробыл в семье ее матери четыре поколения, смотрела на шкаф, полный фарфора из Дрездена, смотрела на длинные кружевные шторы, которые тетушка Гретхен сшила родителям в качестве свадебного подарка. Когда она просыпалась в своей кровати с комковатым матрасом и изношенным одеялом и глядела на обычный комод, уставленный фотографиями ее семьи, и открытый шкаф, в котором все еще висела одежда Якоба, хоть она и поклялась отнести все мало-мальски прилично сохранившееся на благотворительность, ей казалось, будто это все лишь сновидение. Эта жизнь, в которой она покинула дом и прибыла в страну, где все разговаривали на чуждом ей языке, в которой ей пришлось столкнуться с восставшей из могилы женщиной, в которой она вышла замуж за застенчивого парня из Австрии, чья любовь к ней всегда лучше выражалась объятиями, нежели словами, и родила от него детей – все это просто привиделось ей; просто шутки воображения подростка, охочего до нового опыта. Ах, если бы только она могла вернуться в ту пограничную со сном пустоту и остаться там до тех пор, пока все не встанет на свои места! Тогда в следующий раз, когда она откроет глаза, мать позовет ее спуститься вниз и поцеловать отца перед уходом в университет.

Но ничто не могло повернуть время вспять; все, что оставалось Лотти, – подняться с кровати и прошествовать к комоду, выдвинуть верхний ящик и пошарить под бельем, в оном ящике утрамбованном. Когда ее пальцы находили краешек маленькой коробочки из плотного картона, – в такие в универмагах обычно пакуют елочные игрушки, – она доставала ее и ставила на комод. Там, под крышкой, завернутый в салфетку, покоился маленький кусочек металла – рыболовный крючок. Самый обычный, всего два дюйма в длину – навесил на леску и забрасывай. Металл потускнел, будучи покрыт темной субстанцией – кровью покойного мужа Лотти.

Крючок этот застрял в щеке Якоба, прямо под глазом, когда топор разрубил один из тросов, установленных Рыбаком, и странная сила, наполнявшая веревку, излилась наружу, разметав вплетенные в пеньку крючки по сторонам. Якоба так сильно ошеломило и измучило то похождение, что, едва дойдя до лачуги, он рухнул на кровать, не обратив внимания на металлическую занозу. На следующий день он проснулся с опухшей болящей щекой. Его сосед по лачуге извлек крючок и выдавил гной – у Якоба на всю жизнь остался еле заметный шрам. Спрятав трофей в платок, Якоб сохранил его. Когда Лотти узнала о его существовании, она попросила дать ей посмотреть. Якоб не стал упираться и отдал ей крючок, даже преподнес с шутливой торжественностью в маленькой резной шкатулочке.

Зажав крючок в пальцах, Лотти подносила его к свету. Точно так же она сделала, когда показывала его преподобному Мэпплу – ближе к концу ее долгой жизни, к финалу небывалой истории, которую она поведала ему. Она коснулась изогнутого кусочка стали – самый его кончик, темный от крови давным-давно умершего человека, сохранил свою опасную остроту.

Завершив свой рассказ, Говард будто камень с души сложил. Тяжесть бремени, мною увиденная в самом начале, исчезла.

Я ощущал себя несколько потерянным, отрешенным от хромово-стеклянного интерьера закусочной – так бывает, когда дочитываешь книгу или заканчиваешь смотреть фильм очень захватывающего толка.

– Вы можете мне не верить, – подытожил рассказ Говард. – Но лучше поверьте. И да, советую вам подняться прямо вверх по дороге и попробовать закинуть удочки в озеро Онтеора. – Сказав это, он удалился к себе на кухню.

За окнами закусочной дождь все так же лил стеной, насылая иллюзию пребывания ни много ни мало на дне морском. Я бы не особо удивился, заприметив тень какой-нибудь огромной рыбины, проскользнувшей мимо. Покачав головой, я полез в карман за кошельком. Только после того как мы с Дэном расплатились по счету, пробежали через дождь к моему грузовику и вырулили влево, с парковки на Двадцать восьмое шоссе, я спросил:

– Что, черт возьми, это было?

– Просто россказни сумасшедшего, – покачал головой Дэн.

Легко сказать «сумасшедший» – просто еще одно слово, за которым ничего, по сути, не стоит. Но как Говард мог быть кем-то еще, кроме безумца или выдумщика? Мертвецы, что встают и ходят, черная магия, монстры из других миров – материал для фильма ужасов, но никак не для хорошей рыбацкой байки. Похоже, нас с Дэном только что столь славно обули, что ходить нам в наших новеньких клоунских башмаках еще долго. Говард что-то упоминал о том, что хотел стать писателем, – и поэтому у меня было сильнейшее подозрение в том, что он только что рассказал нам сюжет своего первого романа.

Но… хоть я и не мог отдать должное странным событиям, которые он упомянул, не говоря уже о совершенно фантастических, ни разу за время рассказа мне не показалось, что Говард лжет. Это уже само по себе являлось отличительной чертой бывалого заливалы… Но было что-то в его словах, какое-то подводное течение, намекавшее на капельку правды в своих водах, и это раздражало меня больше всего на свете. Говард ведь явно был недоволен поведанной историей – как будто ему не нравились ее детали даже больше, чем, как он мог ожидать, они не пришлись по душе нам.