Райнера интересовало, чем подпитывались воды ручья. Несколько человек пытались, но никто точно не смог определить местоположение его истока. Казалось, что он проистекал прямо из водохранилища – тем не менее верховья его шли через густые леса, что, казалось, смущало любого, кто дерзал зайти в них слишком далеко. Кое-кто заблудился в них, а один старик провел больше трех дней, блуждая по этой местности, потому как его заинтересовали невиданные высокие деревья, прорезавшиеся внезапно вместо привычных елей и сосен. Он рассказывал, что за их стволами узрел далекий водоем – судя по всему, водохранилище, вот только вода в нем показалась ему черной. Его историю все расценили как мираж, вызванный переутомлением и голодом. Обеспокоенные возможной утечкой воды, власти штата провели осмотр водохранилища от плотины до плотины. Ни одной пробоины найдено не было.

Поначалу Райнер не уделял особого внимания разговорам о новом ручье – рыбалкой он никогда особо не увлекался. Но пересуды не стихали, и мало-помалу его интерес рос. Чем больше он слышал о новом ручье, тем меньше ему все эти слухи нравились. Еще можно было махнуть рукой на байки об огромных странных рыбах, ломающих всякую удочку за миг до подсечки, как на обычные преувеличения мужчин, переусердствовавших с самогоном. Но рассказывали и другие истории, которые Райнер, скорее всего, тоже списал бы на горячку или игру воображения, не будь в его жизни инцидента с Рыбаком. Двое парней, сбежавших с уроков поудить рыбу, забежали слишком далеко, преследуя бледную фигуру, увиденную ими выше по течению. Один старик повадился ходить на ручей каждый день и делал так целых две недели – вовсе не рыбалки ради, а чтобы слушать голос сына, погибшего на войне, который якобы доносится со дна. Один из членов туристической группы упал в ручей и, вероятно, утонул бы, если бы не пришедшие на подмогу товарищи; мужчина настаивал, что видел своего брата, умершего много лет назад от пневмонии, сквозь толщу воды. Когда Клара и Лотти поинтересовались у Райнера, что происходит, он ответил по обыкновению, что не уверен до конца… но в этот раз он не стал ждать ухудшения ситуации как призыва к действию. Он убедил вышестоящие инстанции, что его должность ответственного за акведук идеально подходит для того, чтобы докопаться до сути вопроса, а затем сказал Якобу, что ждет его в следующее воскресенье у церкви.

День, когда Якоб припарковал машину у обочины Таштег-Лэйн и отправился со своим тестем на поиски ручья, выдался жарким и влажным. У них не было с собой топоров или каких-то подобных инструментов, и Якоб счел это за добрый знак – само собой, у него в памяти еще были живы подробности ночного похода к дому Дорта. Они прошли несколько сотен ярдов через луг к низкому хребту, взобрались на него, потом спустились по дальней его стороне и принялись штурмовать второй выступ. Он круче и выше, но обильно порос вечнозелеными деревьями, и на стволы удобно опираться при восхождении. Сразу за вершиной холма, за изобилием елей и сосен, Якоб увидел ручей, белый и пенящийся. Вбивая пятки в почву и двигаясь зигзагами от дерева к дереву, они с Райнером спустились по склону и оказались на узком уступе, граничащем с потоком. Где-то в дюжине ярдов над бурной водой навис другой берег – тонкая полоса земли у отягощенного деревьями хребта. По левую руку ручей пенился вниз по склону на полпути к водопаду; впереди и по правую руку он прирастал где-то на десять – пятнадцать ярдов, а потом снова ниспадал на новую серию порогов. Якоб взглянул на Райнера – тот разглядывал бегущую воду. Боясь, что тесть снова зачаровался – так Лотти и Клара характеризовали эти его затишья, – Якоб коснулся плеча Райнера, после чего тот вздрогнул, покачал головой и повернул налево.

– Сюда, – сказал он, направившись вверх по течению. Пройдя немного, он бросил через плечо: – Держи в уме события дней минувших, усек? Услышишь кого-нибудь из них – не слушай. Увидишь – не смотри.

Им не пришлось идти далеко. По мере того как течение восходило вверх, мшистая земля под ногами уступала место скале, скользкой от водяных брызг. Хоть Якоб и ощущал чье-то постороннее присутствие, он был слишком занят, сосредоточен на собственном равновесии, чтобы уделять ему внимание. (Позже он сказал Лотти, что в воде ему почудились скопища бледных тел. «Ты про рыб?» – спросила она, и он покачал в ответ головой.) Но когда он подался вперед, стараясь удержаться на скользких камнях, не сводить глаз с Райнера и за что-нибудь, хоть бы и за воздух, уцепиться, к нему вдруг воззвал голос.

Анжело, убитый им давным-давно, шепотом спрашивает, что он, Якоб, здесь делает – разве ему не следует сейчас целовать жену, обнимать детей? Разве он не живет в хорошем доме, не работает на хорошей работе? «Да» на оба вопроса – тогда почему же он в этом месте, он что, устал от своей славной маленькой жизни? А хочет ли он знать, что знает Анжело? Хотел бы он увидеть, как тот, кого он считал другом, бьет его наотмашь топором? Хотел бы почувствовать, каково это – когда тяжелое лезвие берет и ломает тебя, словно какое-нибудь гнилое бревно? Хотел бы он ощутить предсмертный шок – когда все, что тебе остается, – смотреть на деревянную рукоять убившего тебя колуна, на вытекающую из тебя кровь? Я не успел даже помолиться напоследок, горько нашептывал Анжело, не смог ни перед кем исповедаться, меня просто смыло в какой-то черный колодец. И даже после того как сердце мое остановилось, я не покинул то место, о нет. Я остался и смотрел, как ты и остальные стояли у моего тела. Видел, как тебя оправдали за мою смерть. Видел, как вы пытались похоронить меня, как убежали, устрашенные черным океаном. Вы убежали, а вот я-то никуда убежать не мог. Вода подняла мое тело и унесла прочь, далеко, в бездонную глубь, где белесые твари резвятся рядом с тушей своего великого и ужасного покровителя. Я проклят, говорил Анжело, я проклят, и я буду счастлив разделить вечность с тобой – во мраке и презрении. Просто шагни с берега в воду, и мы будем вместе…

Стоило ли говорить, что если что-то и терзало душу Якоба Шмидта все эти годы, то только гибель Анжело? Преступление (а чем же еще мог быть отъем жизни?), о котором никто никогда не узнал бы – ведь даже тело, если верить голосу Анжело, смыло в океан волной, поднятой циклопическим чудовищем. Даже будучи свободным от обвинений, Якоб все равно тяготился свершенным. Долгое время, страшась возможного отклика, он держал это в секрете от Лотти, и внезапные пресекаемые изо всех сил порывы выложить все как есть весьма кстати покрывались его заиканием. Только когда их старшая девочка, Грета, была так больна скарлатиной, что обычно жизнерадостный доктор стал серьезным и спокойным, Якоб рассказал жене о своем прошлом поступке. Наполовину сойдя с ума от беспокойства, он убедил себя, что смерть его дочери станет наказанием за жизнь, которую он забрал много лет назад. Сначала Лотти не могла взять в толк, о чем Якоб говорил, а едва поняла, просто спросила:

– Мой отец не осудил тебя?

– Нет, – покачал головой Якоб.

– Тогда выбрось это все из головы, – сказала Лотти, – и помоги мне с дочкой.

Грета пережила скарлатину, и Якобу впору было смириться с мыслью, что Всевышний не заинтересован взимать с него за былое… но он не смирился. Слишком уж много времени он потратил на тяжкие думы, чтобы просто так взять и сбросить камень с души. Литания упреков, нашептываемая Анжело, проясняла многое: требовалась жизнь не его ребенка, но его самого. Как и многие в ту пору, Якоб верил, что самоубийство – верный путь к вечному проклятию, но что еще оставалось? Он подступился к бурлящему потоку.