И снова мирно журчал наливаемый ею чай.

– А как же не будет? Будет, Бронь. Будет, дочка. Если они, отступники, не опомнятся – биты будут! Вот что есть Армагеддон! А если половина их, отступников, опомнится – отодвинется Армагеддон.

– А ну, как все они с понедельника раскаются да в пустыни без богатства-то без награбленного сами уйдут? По всей земле если они так, по-святому, сделают?

– А вот тогда, Броня, лев с ягнёнком рядом, на травке, лягет. А змей голубя сберегать будет. Вот как! Тогда и получится, что уж нет ни эллина, ни иудея, в царстве-то в Христовом. А чего Господь всем велел – то на земле и настало. И весь мир уж другой сделался, значит, как по Христову слову стал жить, – с удовольствием посасывала сахар тётка Матрёна. – Эллин да иудей – они есть, пока Христово ученье на всей земле не победило!.. А как победит, то и смерть из мира сама уйдёт. Зло-то потарахтит, погрохочет, землю потрясёт да в преисподнюю и провалится. А антихрист-то глянет: «И чтой-то мне никто не служит? Эх, я без войска своего остался, что ль? Оно куда всё подевалося? Православные все – тут, мусульманы – тут, а моё-то войско где? Потерял ведь я его!.. Ага! Вон что! К Спасителю оно от меня перешло – и спаслося!» Да как завоет! И слёзы, и сопли – гужом. И на карачках на гору полезет. Да и удавится с воем. На осине… А нутро у него – просядет. И вывалится всё нутро его – в пыль! В грязюку! Шлёпнется прям… И серой от нутра запахнет, страх! Вонь-то по свету сильная какая разойдётся, о-о-ой-ёй! Паром жёлтым аж небо закроет всё! Клубами, клубами… Ну, её, серу, ветерком всю раздует. Как и не было, право слово…

– Да уж Иуда вроде так удавился, тётка Матрён! На осине-то! – вспомнила Бронислава. – Тоже как Иуда, что ль, он удавится?

Старуха озадаченно молчала, прихлёбывая чай с блюдца.

– …Ну, что ты мне опять какой чёрный чаище налила! – возмутилась она, спустя время. – Плесни-ка мне в него молока топлёного! Язык вяжет твоя заварка… Иудина смерть, конечно, настигнет – того, кто по-иудски живёт. Какая же ещё она будет, за иудские-то дела?..

Кеша вертелся, мучился, морщился за стеной, в спальне.

– Тьфу ты. То Индрик-зверь, то Армагеддон, – тяжко вздыхал он. – Вот, пр-р-роклятье. Приросли они там к стульям. Будут пить чаи, пока не лопнут… Кому нужны эти бесполезные родственные связи? Их следует устранить. Кому бы это подсказать? Впрочем, Хрумкин прояснит. У него связи.

– …А в церкви-то кого видали? – спрашивала Бронислава стариков. – Народу много, что ль, было?

Тётка Матрёна промедлила с ответом.

– Там – служба! Как у военных! – похвастался дед. – Батюшка наш, буянский, он ведь – ого! Суровый. Старый-то который. Нас с матерью на исповеди уж больно хорошо пробрал! Грехи-то наши, как хворостинки из веничка, щас же все растеребил, растрепал… Распушил! Мигом!

Сноровистый батюшка наш, куда с добром… Как заново мы народилися.

Матрёна заворочалась. И пожаловалась под скрип стула:

– Ну, день ведь без греха не проживёшь, Бронь. Через неделю-то на себя глянешь: ба! Опять вся в грехах, как овца в репьях. Да и летишь в церковь-то, сломя голову: «Батюшка, своевольница ведь я!»… Это вот через деда я всё угли-то себе на голову сыплю. Гневаюся, как дура, на старенького-то на моего, на гоженького…

Старуха ещё повздыхала сокрушённо.

– Вон, он у меня гоженький, чистый какой сидит, – дрогнувшим голосом продолжила она, запинаясь. – В мягком, вязаном, в шерстяном. Как утёнок, пушистый. Старичок мой… Да, ниточка с иголочкой мы ведь с ним. Не ещё с кем. Вот друг за дружкой и ходим.

– Бог простит, Матрёнушка… – тихо, проникновенно сказал старик, всхлипнув от большого чувства. – Ты уж меня прости только. Куда я без тебя? Без тебя я – кого?.. Нет я без тебя никого.

Бронислава погромыхивала посудой. Всхлипнула чуток, совсем коротко, и тётка Матрёна. Размеренно стучали часы. Громко щёлкнуло и стрельнуло в печи горящее полено. Пламя гудело в печи ровно и напевно, как гудит жаркий пчелиный рой, зависший над цветущим лугом.

– Да, много хорошего на свете… – рассеянно, будто из сна, проговорила Бронислава. – Ой, много…

Лежать под тёплым одеялом стало жарко до невозможности. Кеша откинул его к ногам и заложил руки за голову. «А может, так и жить надо?» – неожиданно подумал он. Но тут же зевнул: скучно. Большому кораблю необходимо большое плаванье. И потом – глобус, он же крутится. Вертится туда-сюда…

– …А я-то кого? Уж через месяц после свадьбы его ведь скамеечкой маленькой ударила. По голове треснула, – виноватилась тётка Матрёна. – Напополам скамеечка-то раскололась.

– Ну, оно ведь помогло, Матрёнушка, – засмеялся старик тихо и счастливо. – Оно ведь – за дело было. Ой, за дело.

– А у тебя скамеечка-то есть? – озаботилась старуха так, что под нею опять заскрипел стул. – У тебя, у Доброй?

– Есть, есть, – откликнулась Бронислава.

– Вот: хорошо. А то вам, добрым-то, без скамеечки подавно нельзя, – успокоилась тётка Матрёна. – Без неё до беды недалёко. А она – помогает… Он сам потом и починит, мужичок твой. Как мой чинил. И тебе же в пояс поклонится, когда состарится: благодарю, скажет, что не избаловался я. Не испаскудился, да… Гляди, а то бы я свою дала, чинёную. На память.

– Зачем?! Есть у нас! – отказывалась от старухиной скамейки Бронислава. – Целая пока что. И для чего хорошие скамейки за худые дела об головы дурные ломать? Что, кулаков, что ль, нету? Они, кулаки, сами заживают, безо всякой починки. Небось, проверено. Не один раз…

Кто-то на кухне давно и задумчиво размешивал чай в стакане, постукивая ложкой по кругу.

– Миня уж больно горько на паперти плакал! – расстроилась тётка Матрёна, и стук оборвался. – Жаловался.

– Батюшки-светы! На что? – встревожилась Бронислава.

– Его около ларька городского кто-то дураком обозвал.

– Да кто? Дядька Летунов, охальник! – объяснила Бронислава старухе. – Все говорят.

– Вот Миня-то на паперти и плакал: «Не дурак я», – уважительно рассказывала тётка Матрёна. – Я уж его уговаривала: «Какой ты дурак? Миня? Да ты что?.. Нет. Ты у нас – умный самый! Ты у нас – боярин!» Ну и мать-то его, Дуся, тоже – тут стоит, поддакивает: «Умный! Боярин он у нас! Боярин. Конечно!»… Боярин-то вчера свечку съел. Не знай уж как теперь верёвочка-то – выйдет? Или нет? Беспокоилась, Дуся… Вот, Миню все за это и жалели. Пирогов ему мно-о-ого надавали. На милость.

– Ну, она медком пахнет, свечечка, – поняла Бронислава. – Он понюхал да и съел с аппетитом… Медку, наверно, хочет, боярин. Надо будет Дусе отнести… А вот захвати-ка им, тётка Матрён. Липовый. Тебе по пути как раз. А у меня ещё банка есть.

– Давай. А то плачет больно, Миня-то. Говорит: его резинку в роте держать заставляли и её попусту жевать, без конца, как скотина серку жуёт. Вот как издевались. Охальники… Разве же можно его так обижать? Он ведь наказанье на себе несёт за весь Буян! Так-то за грехи наши она, глупость, на нас, на всех, помаленьку бы раскинулась: в наказанье, на каждого. А Миня всю её, глупость, на себя одного ведь собрал. Взвалил ношу-то какую – на весь свой век взвалил! И несёт он её один, бедняжечка, нашу глупость, всю: целиком. И его же – обижают…