– Мне страшно, Федя! Скорей бы! Я считаю минуты, когда я смогу уехать! Рыдаев звонит, обсуждает развод, мрачный… я вздрагиваю от одного его голоса в трубке! Володя оставляет мне достаточно, я не буду нуждаться, квартира в Вене тоже моя… Он благородный человек, а я… – Она покачала головой. – Я не понимаю себя, я наделала столько глупостей! Неужели нужно все потерять, чтобы оценить? Я поступила подло с тобой, с Володей… Это расплата, Федя. Я читала в какой-то французской книжке, герой сказал: бери, что хочешь, но плати… Пришла моя очередь платить. Это закон космоса, как говорила Настя… И Настя из-за меня! Я должна была заметить, что она на грани, а я думала только об одном; уходи, я не хочу тебя видеть! Я радовалась, когда ее жених убрался! Мне бы руки под нее подложить… Но я так устала от обоих! А теперь их нет… Федя, я проклятая? Я как тот царь, который все превращал в золото… только я все превращаю в труху… Бедная Настя! Какая страшная смерть! И ничего уже не вернуть… Самое страшное, что ничего уже не вернуть. И Геннадий…

Федор молчал, давая ей выговориться и выкричать горе. Ей пришлось нелегко, и до конца еще далеко. Ему хотелось спросить ее о многом… вопросы были, мент рассматривал плачущую женщину, прищурясь, выстраивая вопросы… вопросики, а философ понимал, что не время… да и стоит ли… вообще.

Раздвоение сознания… Капитан называет это разрывом шаблона. Ты, Федор, определись, в досаде сказал однажды капитан, ты по какую сторону баррикад. А то сидишь своей… одним словом, на двух стульях. Капитану легко, он идет налегке, а он, Федор, тащит как каторжник, вериги – груз прошлого… Ния плакала, и он видел в ней ту глупую девчонку, по которой сходил с ума и чье предательство пережил как трагедию… Виток завершился, все возвратилось на круги своя…

Он попытался определить, что чувствует… Смотрел на плачущую Нию… Любовь или тень, отголосок старой любви? Любовь или ностальгию по юности? Старая любовь… старая сморщенная беззубая старая любовь. Или сладкоголосая птица юности, как сказал один автор.

Сладкоголосая птица юности…

А ведь было еще некое тайное знание, то, что он гнал от себя…

Он вдруг вспомнил свой подарок ей на день рождения, томик Бернса. Он написал на заглавной странице своим каллиграфическим «занудным» почерком: «Ние с любовью. Федор». И еще стихи, свое любимое:

Что он испытывал сейчас? Был ли готов делить с ней уготованное судьбой, как тот сентиментальный и восторженный Федор? Он не знал… Жалость, сочувствие, желание оградить и успокоить… да! Но ведь это не все! Он вспомнил, как сбежал на Магистерское озеро, в скит, в пустынь… как его тянуло к Ние, как ворочался, выжигая внутренности, раскаленный шар…

…А что есть любовь? Надо будет спросить у ребятишек… Федор усмехнулся, уж они-то знают наверняка. Они всегда все знают. Интересно, где эта книга теперь? Осталась у ее родителей, скорее всего, вряд ли она взяла ее с собой в новую ослепительную жизнь, где не было места ни ему, ни его книжкам… Сгинула книжка, а он забыл стихи и никогда больше не вспоминал. И только сейчас вдруг… вернулось.

– Ты со мной? – спросила Ния, поднимая к нему заплаканное лицо. – У меня никого нет…

– Я с тобой.

– Мы уедем?

– Не знаю, Ния. Не знаю…

…Запыхавшийся капитан Астахов примчался с опозданием почти на час. Упал на стул, спросил:

– Уже вручили?

– Ждали тебя, – сказал Савелий.

– Ага. А дарим что?

– Кофеварку на три литра!

– Кофеварку? – капитан поморщился. – У него что, нет кофеварки? У него полно всяких кастрюль! На хрен ему кофеварка? – Он фыркнул: – На три литра! Лучше бутылек на три литра.

– Бутыльков у него тоже много, – заметил Савелий.

– Много? – Капитан захохотал. – Запомни, Савелий, этого добра никогда не бывает много! Правда, Федя? Ну что, пошли поздравлять?

– Может, купить цветы? – спросил Савелий. – Тут рядом…

– Пока рано, – сказал капитан. – Успеется с цветами, Савелий. Коробка – будь здоров, бантик… супер! Говоришь, на три литра? Не больше?

– На три! Я проверил.

Взволнованный Митрич прослезился, принимая коробку.

– Ну что вы, ребята, не надо было… честное слово, зачем!

Он прижимал коробку к груди, смотрел на них… Он так смотрел на них, что капитан не удержался:

– Ты бы поинтересовался, Митрич, может, оно тебе не в кайф… мало ли.

– Спасибо, ребята! Конечно, в кайф! – Он принялся сдирать оберточную бумагу; раскрыл коробку, вытащил роскошный, сверкающий хромом агрегат, замер в восторге.

– Мы хотели еще цветы… – не удержался Савелий.

– На три литра, – сказал капитан. – Ну как тебе?

– Изумительный подарок! – сказал Митрич, утирая слезы полотенцем. – Я всю жизнь мечтал о таком… такой кофеварке! Спасибо вам, ребята!

– Пошли, примем за твое здоровье! – сказал капитан.

– Я сейчас! – встрепенулся Митрич, хватая с полки пузатую бутылку «Хеннесси».

– Э, нет, Митрич, так не пойдет! Сегодня простава с нас, – сказал капитан. – Пошли накатим! И обмоем заодно.

Они привели разомлевшего Митрича с кофеваркой к своему столику. Капитан достал из брезентовой сумки бутылку «Абсолюта».

– Прошу! Будь здоров, Митрич! Савелий, Федор!

– От всей души! – воскликнул Савелий. – Спасибо, что ты есть, Митрич!

– За твой тихий остров в бурном житейском море! – сказал Федор.

Они чокнулись и накатили. Причем капитан чокнулся также и с кофеваркой…

…– Что нового? – спросил Федор, когда сияющий Митрич с кофеваркой вернулся в свой разноцветный аквариум и они остались одни.

– Пока не очень, – сказал капитан. – Поспрошали среди нужных человечков, никто на Зубова не наезжал, долг он частично выплатил и получил отсрочку. Все чин чинарем.

– Зубов? – наморщил лоб Савелий. – Кто такой Зубов?

– Жених Насти Литвин. Бывший, – объяснил капитан. – Геннадий Зубов.

– Который ее бросил?

– Он самый.

– А в чем он обвиняется? – спросил Савелий. – Что он сделал?

Капитан и Федор переглянулись.

– Его убили, Савелий. Пятого января, – сказал капитан.

– Убили! – ахнул Савелий. – Что значит… кто убил?

– Ищем.

– Значит, он ее не бросил? Он не вернулся, потому что его убили?