Ко второй встрече, так же прошедшей при участии кагана, хазарская сторона предложила для обсуждения тему верности Закону, полученному от Бога через Моисея. Закон этот первый и навсегда уже единственный. Всё, что вне его (язычество) или после него (христианство) — не от Бога, а от людей.

Но Константин сразу же предлагает иное отношение к закону: не первый и не единственный. Для доказательства он опять готов пользоваться лишь ветхозаветными примерами. Почему не вспоминают его собеседники договор Бога ещё с праотцем Ноем? Не Ною ли Бог дал закон первому, назвав его заветом? Ибо сказал ему: «…се Аз воздвигну завет мой с тобою и с семенем твоим, и со всей землёй…»

Иудеи не принимают ссылку Философа на Ноя. Потому что, по их разумению, завет и закон — совсем не одно и то же. На это следуют его новые доводы, он приводит по памяти обращения Бога к Аврааму, к пророку Иеремии, в которых «закон», «завет», «заповедь» по смыслу своему — понятия, никак не отменяющие, но дополняющие и подкрепляющие друг друга.

Лишь теперь, по видимости, иудеи соглашаются с Философом: да, «закон называется также заветом». Но они по-прежнему настаивают на том, что христиане, воздвигая свой новый завет, попирают закон истинный.

Снова и снова Константин просит собеседников вслушаться в слова пророческих книг. Закон не может быть неизменным, раз и навсегда данным. Вот пророк Иезекииль вопиет: «Иный вам дам закон». Или тот же Иеремия: «Се дни грядут, глаголет Господь, и завещаю дому Иудову и дому Израилеву завет нов, не по завету, иже завещах отцем вашим в день, воньже приимшу ми руку их, извести их из земли египетскыя, яко и ти не пребыша в завете моем, и аз возненавидех я(их)».

И ещё из Иеремии предлагает речение Константин: «…Словес пророк моих не послушаша, и не вняша, и закон мой, иже пророци проповедаша, отринуша».

А когда Философ говорит им, что не только названные, но и многие иные из пророков предупреждают их, что закон перестанет действовать, иудеи, наконец, произносят вслух:

— Всякий еврей знает воистину, что будет так! Но… И тут следует всегдашнее иудейское самооправдание:

— Но ещё не пришло время для Помазанника.

Для него же и такое их признание — не новость. Рано или поздно они принуждены бывают в споре с христианином приоткрывать эту тлеющую опухоль своего духа. Им удобнее оставаться при своём иссякшем, усохшем законе, чем признать, что чаемый Мессия уже пришёл в мир. Он пришёл, а они, занятые хитросплетениями своего законничества, проглядели время Помазанника, не приняли Воплотившегося, отдали на казнь, на распятие. Они отвергли самое лучшее в самих себе. Их отвержение длится и длится. Их позор не удаётся сокрыть. И первыми, ещё до явления миру Спасителя, этот их позор открыли лучшие, достойнейшие из их же среды.

Пророки и праотцы

Но они и до сих пор, будто упёршись в незримую стену, твердят: нет, не пришло время для Помазанника.

— Вы же сами видите, — говорит Философ, — Иерусалим сокрушён, жертвоприношения в вашем храме больше не совершаются, и всё произнесённое о вас пророками сбылось. Малахия-пророк открыто вопиет: «Нет моея воли в вас, глаголет Господь Вседержитель, и жертвы от рук ваших не приемлю, зане от восток солнца до запад имя Моё славится в языцех, и на всяком месте приносится фимиам имени Моему и жертва чиста, зане велико имя Моё в языцех, глаголет Господь Вседержитель»…

Вещает о пришествии Христа и Захария-пророк: «Радуйся, дщерь Сионова, се царь твой грядет кроток, всед на жребец осел, сын яремнич».

Нет, не вразумляют его собеседников великие предвестия, — ни Моисеевы, ни Данииловы. И глаголы Малахии и Захарии не доходят до чёрствого слуха. И пророк Исайя им не указ, когда вещает: «Се дева во чреве примет и родит сына, и нарекут имя ему Эммануил, еже есть сказаемо: с нами Бог». И слов Михея не слышат: «И ты, Вифлееме, земля Июдова, никакоже меньше еси в владыках Пудовых. Из тебе бо Ми изыдет игумен, иже упасет люди Моя Израиля».

Философ даже не упоминает, что два последних предсказания вошли в Евангелие, как вошли в него и многие слова других пророческих книг. Разве такой отсыл может убедить противную сторону? Нет, ещё большее вызовет раздражение. Непереносима для них эта досада: христиане почитают их пророков как своих. А они — кого из собственных пророков камнями не изувечили? Сам евангельский Христос говорит в лицо книжникам и фарисеям иудейским о том, как на самом-то деле чтут они своих пророков: «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что строите гробницы пророкам и украшаете памятники праведников, и говорите: "если бы мы были во дни отцов наших, то не были бы сообщниками их в пролитии крови пророков". Таким образом вы сами против себя свидетельствуете, что вы сыновья тех, которые избили пророков» (Мф. 23, 29–31).

И ещё говорит Христос: «…вот, Я посылаю к вам пророков, и мудрых, и книжников, и вы иных убьёте и распнёте, а иных будете бить в синагогах ваших и гнать из города в город; да придёт же на вас вся кровь праведная, пролитая на земле, от крови Авеля праведного до крови Захарии, сына Варахиина, которого вы убили между храмом и жертвенником» (Мф. 23, 34–35).

В своём стоянии за веру Философ обнаруживает совершенное знание пророческих книг Библии. Ему для этого, как не трудно догадаться, не нужно переворачивать страницы, шелестеть книжными закладками. Его знание пророков живое, оно идёт от горячего сердца, от нерушимой, как скала, убеждённости. Это знание христианского исповедника веры, а не бесстрастного буквалиста. Он любит у пророков их прерывистую воспалённую речь, их образное видение мира. Их слова запоминаются раз и навсегда, как стихи. Пророки и есть истинные поэты своего народа. Их вдохновенному всеведению доступны такие небесные глубины, где лишь херувимам и серафимам дозволено пролетать. Но самое главное, по чему сразу отличишь пророка от добропорядочного или даже мудрого человека, — пророк безрассуден. Там, где благоразумный промолчит и попятится в тень, пророк выбежит под жало солнцепёка. И тогда все расслышат не просто крик, а прожигающий совесть вопль о творимом зле. Этот звук непереносим для благодушных блюстителей буквы закона. А ещё непереносимее, когда пророк заговорит о небывшем, но чреватом бытием, о том, что грядёт. Он и живёт, по сути, лишь для этого чаемого, неустанно призываемого часа, когда придёт во имя Господне истинный избавитель. Явится и отменит тех, что подпирают одряхлевшие своды закона.

«Житие Кирилла» раз за разом напоминает: хазарские иудеи крепко смущены неиссякающими ссылками Философа на пророков. Он их то и дело заставляет пятиться, соглашаться то с одним, то с другим своим доводом. Они пробуют отвлекать его на другие темы, но какой бы ни коснулись, он и тут досаждает им предсказаниями своих любимцев.

Что, разве пророки писали свои книги для него, чужака, а не для них? Нет же, для них и только для них все они писали! Так почему же этот всезнайка распоряжается тем, что ему и всем остальным языкам от роду не принадлежало?!

Как ни сдерживают они в себе досаду и раздражение, чувства сами выплёскиваются наружу: