— Так она была в машине или нет?

— Нет, не была. Они с Маттиасом поменялись местами на обратную дорогу, и она поехала с кем-то другим. Они что-то там не успели, на этом семинаре, нужно было задержаться, но она торопилась вернуться в город, а Маттиас смог остаться, и он предложил ей поменяться местами.

Май-Бритт анализировала полученные сведения. Поведение врача и ее нежелание признавать, что она знакома с ребенком, оставшимся без отца. Бесконечное упорство, с которым она раскачивала качели.

Они с Маттиасом поменялись местами.

— А они были знакомы с этим Маттиасом раньше, до семинара?

Эллинор покачала головой:

— Участники семинара не должны были знать друг друга заранее, это было обязательное условие.

И Эллинор завершила картину. Произнесла несколько слов, которые связали звенья цепи единым объяснением:

— Можно только догадываться, что она сейчас чувствует. Я имею в виду Монику. Если бы они не поменялись местами, ее бы сейчас не было. Как после этого жить?

Подумать только, чем может закончиться робкая попытка завязать разговор. Незначительный вопрос, который она задала во время осмотра, попал в десятку. Пробил отверстие в самое сокровенное, что скрывала эта самоуверенная женщина-врач. Теперь Май-Бритт сможет держать ее на крючке. Она просто задаст ей вопрос в нужный момент — и врач поймет всю тщетность попыток что-либо скрыть. Однако причину, заставившую эту женщину солгать, Май-Бритт по-прежнему не понимала. Почему она отказывается признавать, что знает ребенка, который потерял отца из-за того, что сама она осталась в живых.

Может, потому что им эта женщина тоже лжет?

На кладбище было безлюдно. Моника наполнила лейку водой и возвращалась к могиле, где ее ждала мать. На то, чтобы заскочить в банк и перевести деньги на счет Перниллы, у нее ушло всего пять минут, но она все равно опоздала, и мать встретила ее в раздраженном расположении духа. Странно, но с тех пор, как мама вышла на пенсию, все стало только хуже. А ведь теперь она могла не торопиться и ждать сколько угодно. И тем не менее каждая минута была для нее решающей, а любое ожидание казалось катастрофой — словно в ее ежедневнике не было ни единой свободной строчки. Они и раньше не очень тесно общались, а после того, как мать стала пенсионеркой, встречи стали совсем редкими. Новый мужчина у матери так и не появился, она, наверное, этого сама не хотела. Моника не была уверена. На подобные темы они никогда не разговаривали. Они вообще никогда не обсуждали никаких существенных вещей. Едва завидев друг друга, они словно переходили на особый диалект, состоявший из слов, которые по сути, ничего не значили. Их разговоры никуда не приводили — и могли привести только в случае, если бы обе вернулись назад, в ту точку, в которой все когда-то началось.

Сегодня, поймав сердитый взгляд матери, Моника с трудом сумела сдержаться. Произнеся что-то резкое, мать села на пассажирское сиденье и молчала все десять минут пути. Моника чувствовала, как нарастает злость. Ее используют как водителя такси, она старается подстраиваться под эти вечные материнские капризы, и все равно мать ни разу не сказала ей спасибо, ни разу Моника не услышала от нее ничего такого, что напоминало бы благодарность или хотя бы одобрение. Эта злость была чем-то новым, она текла по каналам, контролировать которые Моника не могла. Не будь она вынуждена заниматься этим проклятым извозом, Маттиас остался бы жив, и все было бы намного проще.

Намного.

Она приближалась к могиле с лейкой в руках. Мать, стоя на коленях, сажала вереск. Лиловый, розовый и белый. Тщательно отобранные растения.

Отставив в сторону лейку, Моника наблюдала за руками матери, которые заботливо выдергивали редкие ростки сорняков, случайно угнездившиеся в ухоженном цветнике у подножия памятника.

Любимый сын.

Безоговорочно любимый и безвозвратно далекий, но навеки разместившийся в центре, вокруг которого все вращается. Черная дыра, которая втягивает в себя все живое. Которая каждый день подпитывает собой уверенность в том, что иначе невозможно, что подчинение есть единственная форма существования, что все пусто и бессмысленно и таким и останется во веки веков.

Разрушенная семья.

Четыре минус два равняется ноль.

Она услышала собственный голос:

— Почему от нас ушел отец?

Согнутая спина матери вздрогнула. Руки замерли.

— Почему ты спрашиваешь об этом?

Тяжелые, глухие удары сердца.

— Потому что хочу знать. Я всегда об этом думала, но мне не приходило в голову об этом спросить.

Пальцы матери снова пришли в движение, начав приминать землю вокруг белого вереска.

— А сейчас почему пришло?

Она даже слышала, как внутри у нее все взорвалось. Нарастающий шум в ушах — и ярость, которую она так долго пыталась сдерживать, завладела ею без остатка. Слова, их очень много, они рвутся наружу, она должна их сказать.

— Разве это имеет какое-нибудь значение? Не знаю, почему я не спросила двадцать лет назад, но что с того — ответ ведь уже не изменится, да?

Мать поднялась с колен, медленно и аккуратно сложила газету, которую подстилала на землю.

— Что-нибудь случилось?

— Что ты имеешь в виду?

Почему у тебя такой неприятный тон?

Неприятный тон? Неприятный тон! Женщина тридцати восьми лет набралась храбрости спросить, почему у нее никогда не было отца. Внутреннее напряжение, которое она при этом ощущала, отчасти повлияло на интонацию. Разумеется, мать немедленно предъявила претензию — ей не понравился тон.

— Почему бы тебе не спросить у него самого?

Она физически почувствовала, как у нее вспыхнули щеки.

— Потому что я его не знаю! Не имею ни малейшего представления, где он, черт возьми, живет! А еще потому, что ты ни разу даже не пыталась помочь мне встретиться с ним. Наоборот — я помню, как ты рассердилась, когда я сказала, что написала ему письмо.

Ей было трудно определить, что именно она прочитала в глазах матери. Раньше они никогда не приближались к этой теме, и, разумеется, Моника никогда не позволяла себе говорить подобным тоном. Никогда.

— То есть это я виновата в том, что он нас бросил и не захотел брать на себя ответственность? Ты это хочешь сказать? Это я во всем виновата? Твой отец был мерзавцем, который сделал мне ребенка, хоть сам он этого не хотел, а потом, когда он сделал мне второго, его это больше не устраивало. Он сбежал, когда ты еще не родилась. У меня уже был Лассе, а быть матерью-одиночкой с двумя детьми не всегда легко, впрочем, где тебе это понять, у тебя же нет детей.

Над кладбищем разносился громкий, мерный стук — Моника не сразу поняла, что слышит собственный пульс.