— Не шестерых, штурмбанфюрер. Пятерых. Та девчонка, за которой требуется особый надзор, — она находится в отдельной камере, её не выводят на переклички. В соответствии с вашим указанием все контакты персонала с ней сведены к минимуму.

— Ладно, допустим. Пятеро — это всё равно очень много. Рейхсфюрер будет весьма огорчён. Он курирует мой проект и крайне заинтересован в максимальных результатах…

Ясный и доброжелательный взгляд честнейших глаз Зурена омрачился тенью тяжкого беспокойства.

— Это ведь всего лишь заключённые… — вкрадчиво начал он.

— Ценное сырьё, — резко оборвал его Штернберг.

— У меня их тут тысячи. Вы можете набрать других, кого угодно и сколько угодно. Я всё улажу.

— Сколько угодно?.. — задумчиво переспросил Штернберг.

— Да, именно так, — радостно-поспешно подхватил Зурен.

Штернберг тщательно изобразил на лице брюзгливую гримасу пренебрежения напополам с сомнением.

— Едва ли даже пять десятков заменят тех пятерых…

— Комендант смотрел на него с надеждой.

— Разве что…

Зурен, весь внимание, просительно захлопал белёсыми ресницами.

— Набрать, что ли, у вас в придачу обслугу для моей школы… да побольше материала для экспериментов…

— О да, разумеется! — расцвёл комендант. — Столько, сколько пожелаете. Я окажу всяческое содействие.

— Штернберг в притворном раздумье потёр подбородок.

— Но прежде я должен заглянуть в вашу канцелярию. Мне нравится, когда на обслуживающий персонал приятно поглядеть, а там у вас на карточках я видел весьма симпатичные мордашки.

— О, конечно, — понимающе улыбнулся Зурен. — Картотека полностью в вашем распоряжении.

— Что ж… Тогда по рукам.

И Штернберг несколько излишне крепко пожал подобострастно подставленную мягкую кисть коменданта, жалея, что не может доставить себе наслаждение в нескольких местах сломать эту младенчески-пухлую молочно-розовую конечность.

Два последующих дня, проведённые в канцелярии, оказались гораздо более изводящими, чем Штернберг мог вообразить. Чем ему руководствоваться при выборе? Как решить, кто из этих пятнадцати с лишним тысяч достоин жить — и кем можно пренебречь? Кто из них лучше? И чем лучше? Кому отдать предпочтение — девочке-подростку или женщине с двумя детьми? Врачу или студентке? Известной художнице или обыкновеннейшей портнихе — но зато с таким отчаянием во все глаза глядевшей на него с грубо наклеенной на учётную карточку фотографии? Взошедшая за низким голым окном зеленоватая разбухшая луна застала окончание первого из этих актов самоистязания. Слепо воззрилась она с чёрного неба на невероятный хаос, царивший в канцелярии, где все столы были завалены папками с личными делами заключённых, на стульях крест-накрест громоздились лакированные ящики картотеки, и Штернберг сидел посреди этого разгрома с очередным ящиком на коленях и уже без лишних затей наугад запускал пальцы в дебри карточек.

— Пиши: Страсоцки, Мария, порядковый номер семьдесят шесть пятьсот шестьдесят четыре…

В углу за валким столиком, под яркой лампой, Франц стучал по клавишам раздолбанной пишущей машинки.

— Шеф, разрешите заметить, это уже сто сорок пятый заключённый, не считая тех других, из первоначального списка. У нас не хватит машин.

— Хватит, не беспокойся, я с этим разберусь.

— Да куда вы потом денете такую ораву?

— Не твоя забота. Пиши: Страсоцки, Хенрике, порядковый номер семьдесят шесть пятьсот шестьдесят пять…

— Мне кажется, лучше обойтись без детей. А то всё это уж слишком подозрительно выглядит.

— Разумеется. Я же извращенец. Я обожаю трахать маленьких девочек в присутствии их матерей. Я достойный последователь оберштурмфюрера Ланге. Невольницы у меня долго не живут, посему мне их требуется много. Завтра расскажешь по секрету всем шарфюрерам в округе. — Голос склонившегося над бумагами Штернберга вился и звенел, точно колючая проволока.

— Шеф, ну что вы вот так сразу, я просто предупредил, — огорчился Франц.

— Я не нуждаюсь в твоих предупреждениях. Пиши: Клавье, Жермен, номер десять ноль пять тридцать два…

— Штандартенфюрер Эзау будет очень недоволен тем, что вы делаете.

— Ему плевать, поверь. Пиши: Ионеску, Маргарита, порядковый номер десять девяносто два двенадцать…

— Зато оберштурмбанфюреру Мёльдерсу очень даже не плевать.

— Заткнись и пиши: Стенич, Наталия, номер…

— Виноват, шеф, но я больше ничего не буду печатать, и вам не дам, это же просто-напросто…

— Моя личная блажь, Франц, которая никого не касается. А если ты будешь мне мешать, я переведу тебя на службу в охрану этого санатория, всё понял?

Назавтра, поздним вечером, изнемогший от необходимости выбора, такого преступного перед покорным молчанием тысяч оставленных без внимания карточек, Штернберг отправился взглянуть на заключённую № 110877 (содержавшуюся в камере-одиночке спецблока) — отчасти потому, что ему нужно было как-то отвлечься от сплошь забивших сознание имён целой толпы людей, и отчасти из-за того, что ему действительно было интересно, как там прозябает это маленькое чудовище, на счёт которого у него появились кое-какие дельные планы.

Надзиратель, прежде чем отпереть дверь, осторожно заглянул в окошечко, затем дал посмотреть Штернбергу. Ярчайший свет лупил покрашенным охристой масляной краской стенам и не оставлял и следа теней на вмурованной в стену койке, к которой толстой цепью было приковано лежащее на ней существо.

— Можно подумать, у вас там не девчонка, а взбесившийся бык, — неестественно усмехнулся Штернберг.

— Да по мне, уж лучше с бешеным быком иметь дело, — проворчал надзиратель. — Эта сучка уже пришила тут одного олуха. Вытаращилась на него эдак злобно — и всё. Никогда я раньше такого не видал. Сущий дьявол. И ещё царапается, как кошка. Давно б её в расход пустил, кабы не особый приказ герра коменданта. Вы поосторожней с ней, штурмбанфюрер.

— Я знаю, что делаю, Открывайте живее.

Узница не пошевелилась, когда Штернберг вошёл в камеру. Заключённая лежала на спине, лицом к стене. Руки скованы, голову покрывает чёрная короста свежих ран.

— Какая свинья её била?

— Она сама, — глупо соврал надзиратель.

— Давайте-ка я вам пару пальцев отстрелю. А потом скажу, что вы их сами отгрызли.

Надзиратель попятился.

Штернберг подошёл к койке. Он по-прежнему не слышал мыслей узницы — и едва различал её ауру, сильно истончившуюся и поблёкшую по сравнению с тем, что ему довелось видеть месяц назад. Последнее его обеспокоило.

— Шарфюрер, её тут вообще кормят?

— Так точно, кормят. Насильно. Сама она не ест. Но сначала её приходится это… чуточку успокаивать. Для безопасности. Газом…