Пока вроде всё шло как надо. Девушка была вялой и покорной. Но её безучастность и удручающая несообразительность внушали Штернбергу опасения — конечно, наиболее вероятным было то, что она ещё не пришла в себя после лагеря, но причина могла быть и менее обнадёживающей: либо он перестарался с ментальным взломом и превратил её в идиотку, либо его приём вовсе не сработал, и девчонка прикидывается тупицей, тем временем осваиваясь в новой обстановке. Так или иначе, её сознание по-прежнему оставалось полной загадкой, Штернберг не слышал её мыслей, и это его раздражало. Он обязан был знать, что творится в голове у его очень недёшево приобретённой и опасной собственности.

В еженедельных отчётах преподаватели оценивали прилежание, одарённость и перспективность курсантов. Дана Заленская получала такие характеристики: глупа, непонятлива; озлоблена, необразованна; безынициативна, молчалива; всегда держится за спинами других; славянско-плебейский тип мышления; умственные способности под сомнением; необходимость продолжения обучения под вопросом. Лишь инструктор по лозоискательству отметил, что у девушки есть талант, и в случае индивидуальных уроков из неё, вероятно, и вышло бы что-нибудь толковое.

Дольше тянуть уже было нельзя — и Штернберг решил, наконец, взять на себя труд наладить с ней личный контакт и посмотреть, насколько она будет ему послушна, — что, в сущности, не должно было доставить проблем, если ментальная корректировка подействовала.

Курсантов из бывших заключённых расселили в монашеских кельях, по комфорту ненамного превосходивших тюремные камеры-одиночки, — но после скотской тесноты бараков маленькая, но зато своя комнатёнка (узкое окно, стол, стул, кровать с тумбочкой, дверь не запирается) должна была, верно, показаться вчерашнему узнику раем.

Как-то вечером Штернберг зашёл в крайнюю из этих келий. Обитателя — вернее, обитательницу (и почему он до сих пор думает о ней как о бесполом кацетнике?) его визит не удивил: все комнаты курсантов периодически проверялись эсэсовцами. При появлении офицера-преподавателя полагалось вставать — и девушка равнодушно, без спешки, поднялась, вытянув руки по швам.

— Садитесь, — кивнул Штернберг.

Она опустилась обратно на кровать, а Штернберг сел у стола, на единственный в комнате стул. Три недели, проведённые в школе, явно пошли на пользу этой несчастной девчонке, и Штернберг лишь сейчас в полной мере оценил произошедшую с ней перемену. Обычно он видел её либо низко склонившейся над столом в дальнем конце аудитории, либо тихо, слегка прихрамывая, бродящей по монастырскому двору в часы официально дозволенной прогулки: узкая сутулая спина, сведённые не то ознобом, не то унынием плечи, голова с сеткой тонких белых шрамов, густо опушённая русой темнотой пробивающихся волос. Лица он не видел. Лицо он сумел разглядеть лишь сейчас — и насколько же оно было не похоже на то, что, помнится, предстало перед его глазами в лагере. Опухоль от ударов спала, коросты сошли, и оказалось, что у этого маленького чудовища — необыкновенно миловидное девичье личико, эльфовое, очаровательно скуластое, с редкостным, кошачьим разрезом больших затенённых глаз. И почему её в лагере считали уродиной? Скорее всего, из-за постоянных побоев. Слышал он о таких девушках, которые нарочно каждый день попадаются под плётку надзирательнице, чтобы выглядеть как можно не привлекательнее для эсэсовцев. В портретном ракурсе три четверти опустив долу длинные тёмные стрелы густых ресниц, она сидела неподвижно, не поднимая глаз, и в бесформенном костюме, скрадывавшем фигуру, с коротким ёжиком волос была похожа на очень хорошенького тринадцатилетнего мальчика. Для курсанток надо заказать что-нибудь более женственное, мельком подумал Штернберг, эти балахоны безобразны и слишком отдают лагерем. Девушка чувствовала, что он её рассматривает, и её это сильно смущало, сердило, пугало. Здесь не требовалось чтения мыслей — достаточно было взглянуть, как её пальцы нервно теребят край солдатского одеяла.

— Вам не следует меня бояться, Дана. Я вам ничего плохого не сделаю.

Так она и поверила. Интересно, помнит она что-нибудь о процедуре ментального взлома? Очевидно, нет, и это хорошо. Иначе она боялась бы его до истерики.

— Посмотрите-ка на меня.

Она посмотрела. Нет, глаза не пустые — значит, всё было сделано в меру. Он уже знал, что от ярости эти её незабываемые эльфьи глаза вспыхивают ядовитой зеленью, — а сейчас они были осенне-лесного, серо-зелёного с рыжинкой цвета. Штернберг довольно улыбнулся: надо же, его ручной монстр будет премиленьким. Приятный сюрприз. Ему нравится всё красивое.

Девушка истолковала его улыбку превратно: подобралась и посмотрела на открытую дверь.

— Я полностью отдаю себе отчёт в том, что моя физиономия — далеко не самое приятное зрелище в округе, но это ещё не повод шарахаться от каждой моей ухмылки, — тихо произнёс он. — Может, я всего-навсего хочу казаться любезным — вы допускаете такую вероятность?

Девушка хмуро покосилась на него с гримасой, которую Штернберг расценил как демонстрацию самого едкого отвращения. Как скверно, что нельзя услышать её мыслей. Знать бы, как следует вести себя с ней, чтобы ментальная корректировка наконец проявилась.

— Я задам несколько вопросов и больше пока не буду вам докучать, договорились? Только вы не молчите. Почему на занятиях вы упорно игнорируете инструкторов и вообще всех вокруг? С вами тут плохо обращаются? На вас кричат, вас оскорбляют? Или, может быть, кто-нибудь здесь вас ударил?..

Девушка не ответила. Он терпеливо ждал. Когда тишина в комнате стала совсем невыносимой, девушка слегка мотнула головой из стороны в сторону.

— Ну, вот видите, нет. Вам неинтересно то, чему пытаются вас научить? Или вы всё это уже знаете?

На сей раз никакой реакции.

— Ладно, зайдём с другой стороны. Вы хотите обратно в лагерь? Вы соскучились по обществу подонков вроде незабвенного оберштурмфюрера Ланге? Вам не хватает острых ощущений?

Девушка снова помотала головой. На него она не смотрела.

— Тогда почему вы не желаете учиться? Возможно, я ошибаюсь, но, по-моему, любая учёба куда приятнее строительства дорог, уборки полей или чем вас там ещё развлекали Зурен и компания…

— Нас водили на завод, — пробормотала девушка, по-прежнему не поднимая глаз.

— Очень приятно услышать ваш голос. Значит, на завод. Вам там так понравилось, что вы хотели бы туда вернуться?.. Нет? В таком случае, — Штернберг передвинул стул и сел прямо напротив низко склонившей голову девушки, — в таком случае объясните мне, Дана, почему прошёл уже без малого месяц, как вас сюда привезли, а вы не преуспели ни в чём, кроме отъявленного безделья?

Молчание.

— Напоминаю, бездельников здесь не держат.

Молчание. Господи, подумал Штернберг, да уж лучше бы она карикатуры на офицеров-преподавателей рисовала, вроде тех, что тут малюет одна её товарка по Равенсбрюку. Лучше бы еду из столовой таскала, на чём они все тут попадаются — будто их плохо кормят, — все, кроме неё. Письма бы писала. Свидания бы выпрашивала — свидания дозволяются, у многих женщин в деревеньке под монастырём живут освобождённые из концлагерей дети… А то ведь ничего человеческого.