– Тебе некуда торопиться, – вмешался я, обращаясь к Рори. – Если ты еще немного задержишься, ничего страшного не произойдет.

– Еще как произойдет, – произнесла она с нескрываемым сарказмом. – По словам Дэвида, я умру, если не буду его слушаться. Да, Дэвид?

– Аврора, успокойся. Не устраивай публичных сцен.

– Почему? Какая, блин, разница?

– И не распускай язык. В этом доме не выражаются.

– Ах, в этом доме не выражаются? Так, может, мне пора уйти из этого гребаного дома? Может, мерзкой твари лучше поскорей убраться и оставить тебя наедине с твоими чистыми помыслами, безгрешным языком и помалкивающим в тряпочку господом? С меня хватит, ваше святейшество. Я сыта по горло вашей чертовой Истиной. Наконец пришел и на мою улицу праздник. Сегодня меня отсюда увезут. Да, дядя Нат? Ты ведь увезешь меня из этой золотой клетки, и я увижу свою девочку?

– Одно твое слово, и я тебя к ней доставлю.

– Считай, что оно уже прозвучало.

Потрясенный Майнор совсем растерялся. Я ожидал, что он вцепится в Рори или преградит нам путь, но этот внезапный и яростный бунт заставил его онеметь. Я обнял Аврору за плечи, и, пока он приходил в себя, мы уже отъезжали от дома, навсегда прощаясь со злополучной Готорн-стрит.

Аврора была не в том состоянии, чтобы сразу отправиться в Нью-Йорк, поэтому я предложил переночевать в гостинице и попробовать сбить температуру, но она в ответ покачала головой и настояла на том, чтобы улететь ближайшим рейсом.

– Дэвида не стоит недооценивать, – сказала она. – Если мы задержимся, он нас найдет. Накачай меня обезболивающим, и я оклемаюсь.

Я купил лекарство, закутал ее в свое пальто, включил печку, и мы поехали в аэропорт. Прилетел я в Гринсборо, но так как именно там в первую очередь нас будет искать Майнор, Рори предложила вылететь из Рейли-Дурхема. До аэропорта было около сотни миль, и все два часа в дороге она проспала. После четырех таблеток и крепкого сна она проснулась, чувствуя себя гораздо лучше. Все еще слабая и бледненькая, но температура явно спала, и после еще одной дозы лекарства и двух стаканов апельсинового сока у нее развязался язык, и ближайшие несколько часов, от посадки в самолет до выхода из такси вечером в Бруклине, мы проговорили.

– Я сама виновата, – начала Аврора. – Я давно поняла, к чему все идет, но мне не хватило силы постоять за себя, я боялась дать отпор. Так всегда бывает, когда считаешь другого человека лучше себя. Перестаешь самостоятельно думать, и вдруг оказывается, что твоя жизнь тебе уже не принадлежит. Даже если ты этого пока не понимаешь, ты, считай, уже в глубокой заднице…

Первой моей ошибкой было отвернуться от Тома. Когда я вышла из реабилитационного центра, мы втроем, я, Люси и Дэвид, переехали из Калифорнии к его матери в Филадельфию на полгода, и поначалу все было хорошо, лучше не бывает. Я была в него по уши влюблена, такого ласкового обращения я прежде не знала. Я жила с ощущением, что этот умный и цельный человек понимает меня, как никто другой, и всегда готов защитить. После всего, что мы оба пережили, после всех взлетов и падений мы, наконец, встали на ноги, и наш предстоящий брак должен был придать каждому еще бо́льшую устойчивость…

Моя поездка в Нью-Йорк меня огорчила. Том сильно растолстел, бросил колледж и сделался таксистом. Со мной он разговаривал не без раздражения, особенно поначалу. По-своему его можно было понять. Я долго не подавала о себе никаких известий, было на что обижаться. Его родная сестра пропадает где-то в Калифорнии, где медленно, но верно гробит свое здоровье, и даже не удосужится снять трубку и поговорить с ним пять минут. Я пыталась ему что-то объяснить, но безуспешно. И все-таки он мой старший брат, я выхожу замуж, и мне хотелось, чтобы он подвел меня к алтарю и вручил жениху, сделал то, что ты когда-то сделал для моей мамы, когда она выходила замуж. Он с радостью согласился, и я сразу почувствовала себя счастливой, мы как будто вернулись в благословенные старые времена. Я снова обрела брата. Впереди свадьба. Моя крошка Люси будет жить со своей непутевой матерью, которая наконец-то повзрослела. Что еще надо? У меня, дядя Нат, было всё, о чем можно только мечтать.

Но когда я вернулась автобусом в Филадельфию и рассказала Дэвиду о моих планах, он их на корню отверг. Он тоже думал о предстоящей свадьбе, пока я была в Нью-Йорке, и решил, что мой брат оказывает на меня дурное влияние. Если я собираюсь выйти замуж, я должна порвать со своим прошлым. Не только с друзьями – со всей родней. То есть как порвать, изумилась я. Мы с братом так близки… Но Дэвид слышать ничего не хотел! Мы начинаем новую жизнь, сказал он, и, если я не откажусь от всего, что меня разлагало, рано или поздно я снова сорвусь в пропасть. Я должна сделать свой выбор. Всё или ничего. Вера или бунт. Жизнь с Богом или безбожное существование. Брак или одиночество. Муж или брат. Светлое будущее или возврат в жалкое прошлое…

Конечно, следовало топнуть ногой, пресечь этот бред в зародыше. Если Тому нет места на нашей свадьбе, значит, не будет никакой свадьбы. Точка. Но я промолчала, не бросила ему вызов, последнее слово осталось за ним, и это было началом конца. Нельзя сдаваться, даже если ты веришь человеку, как себе, даже если ты считаешь, что ему виднее. Моя роковая ошибка. Это был не просто страх потерять Дэвида. Страшнее мысль – а вдруг он прав? Чем я отплатила Тому за его любовь? Ничем, кроме неприятностей и сердечной боли. Так, может, оставить его в покое, не докучать ему своей персоной…

Скажу сразу, Дэвид меня ни разу не ударил. Ни меня, ни Люси. Он не сторонник насилия. Его конек – хорошо подвешенный язык. Слова, слова, слова. Он истощает тебя своими аргументами, говорит ласково и разумно, четко формулируя каждую мысль, втягивает тебя, как воронка. Что-то вроде гипноза. Так, кстати, он спас меня от наркозависимости в реабилитационном центре Беркли. Он участливо глядит тебе в глаза, и голос его звучит мягко, размеренно. Попробуй устоять. Он проникает в твой мозг, и ты начинаешь думать: разве он может ошибаться…

Том испугался, что я могу превратиться в религиозную фанатичку, но я не из этого теста. Пока Дэвид меня обрабатывал, я делала вид, что во всем с ним соглашаюсь. Хочет верить в эту чушь – ради бога. Он счастлив – ну и хорошо. Я подслушала ваш разговор. Все, что он тебе говорил, чистая правда: он не фундаменталист, мечущий громы и молнии. Он верит в Иисуса и в загробную жизнь, но в сравнении с тем, что проповедуют многие прозелиты, это довольно умеренная доктрина. Проблема в другом. Он хочет быть безгрешным, святым…

Я каждое воскресенье ходила с ним в церковь. А куда денешься? И пока мы жили в Филадельфии, все было не так плохо. Я пела в хоре, а ты знаешь, как я люблю петь. Что может быть прекраснее церковных гимнов! Раз в неделю я могла потренировать легкие и, пока они не пихали мне в глотку своего Христа Спасителя, я вовсе не чувствовала себя несчастной мышкой. Иногда мне кажется, останься мы в Филадельфии, все было бы нормально. Но там ни он, ни я не могли найти приличного места. Я подрабатывала официанткой в убогой столовке, а Дэвид после нескольких месяцев бесплодных поисков устроился ночным сторожем в офисном здании на Маркет-стрит. Все бы ничего – мы посещали собрания местной общины и вели трезвый образ жизни, Люси с удовольствием ходила в школу, моя свекровь, несмотря на отдельные закидоны, меня не доставала, – вот только хроническое безденежье. И когда в Северной Каролине открылась хорошая вакансия, Дэвид тут же за нее ухватился. Хозяйственный магазин «Истинная ценность». Наши дела вроде бы поправились, но примерно полтора года назад он познакомился с преподобным Бобом, и все пошло прахом…