Глаше пришло письмо и маленький пакетик. В письме сообщалось, что Михайло погиб. До этого никому из нас и в голову не приходило, что Михайлу на войне могут убить. Мы были потрясены. От Михайлы не было писем со дня его отъезда. Глаша ждала и молилась, чтоб война скорее кончилась. Теперь надежды на будущее больше не было. Единственной памятью о муже был крест Святого Георгия, которым Михайлу наградили посмертно за героизм в бою, но крест для Глаши ничего не значил и не мог ее утешить.

В Успенской церкви отслужили панихиду по Михайле. Мы все пришли на нее, даже отец. Михайло был для нас своим человеком, он жил в доме с юных лет. Стоя с зажженной свечой в руках, я вспоминала прекрасное морозное утро, когда он и бабушка встречали меня из Санкт-Петербурга на станции, как мы ехали через серебряную реку, а за нами бежали две собачки, вспоминала день его свадьбы и разбившуюся солонку. Неудивительно, что Глаша тогда расплакалась — примета и вправду оказалась плохой.

Вскоре после пасхи в детскую, где я сидела погрузившись в книгу, пришел отец. «Женя, — сказал он, присаживаясь рядом, — сегодня я получил чудесное письмо от мамы. Скоро она и Гермоша вернутся к нам». Обрадованная, я выскочила сообщить об этом известии друзьям с улицы. У всех были брат или сестра, и только я была вроде бы одна, хотя они неоднократно слышали от меня рассказы о брате, который живет далеко. Он сильнее любого из них, быстрее всех бегает, плавает, лучше всех дерется. Теперь, услышав мою новость, ребята с любопытством ждали встречу с таким чудом.

И вот долгожданный день наступил. Был май. В сарафане, который для меня заказала бабушка, с венком на голове, я бежала от дома до угла улицы, чтобы первой увидеть экипаж.

Этот особый день совпал с пуском первого трамвая в нашем городе. Толпы людей на главной улице ожидали его появления. И вот украшенный лентами и цветами трамвай наконец появился. В трамвае ехали губернатор и другие важные персоны нашего города. Толпа радостно приветствовала их. Трамвай шел мимо нашего угла, и я, увлекшись этим зрелищем, пропустила экипаж, свернувший на нашу улицу, и увидела его лишь когда он уже въезжал в наши ворота. Я бросилась за ним и, прибежав к дому, вбежала по крытому красным ковром крыльцу в парадную прихожую.

Там в окружении всей семьи стояли мама и Гермоша. Потрясение от встречи после такой долгой разлуки оказалось слишком велико. Смущенная, чувствуя ком в груди, я не могла вымолвить ни слова. Мама обняла меня и поцеловала. Гермоша улыбался, а я так и стояла молча. «Покажи маме свои сокровища», — предложила бабушка, сняв тем самым мое напряжение. Мы пошли в детскую, где я выложила перед мамой книги, куклу, которую для меня выиграл дядя Генри, одетую Красной Шапочкой, и все подарки, присланные мне ею.

А на улице у ворот меня уже ждали мои приятели. Я повела к ним Гермошу и гордо представила. Они застыли в изумлении. Ожидая увидеть какого-то необычного чемпиона, героя, они увидели маленького робкого мальчика в матроске. Я словно прочла их мысли. «Он хоть и маленький, да удаленький», — вспомнила я русскую пословицу и, чтобы доказать справедливость моих слов, слегка подтолкнула своего младшего брата. Он упал, а потом, поднявшись, побежал с плачем к маме. «Вот так большой брат!» — заметил Толя Мамонтов.

Гермоша опозорил меня, и что еще хуже, когда я прибежала вслед за ним, меня отругали оба родителя. В слезах я выскочила из дома в сад и долго сидела под склоненными ветвями старой ели. «Почему все так вышло?» — думала я, вытирая слезы.

Но все проходит. На следующее утро я взяла Гермошу в сад. Было чудесное весеннее утро, деревья и лужайки залиты солнцем. Мы сходили на наши старые места игр, поднялись на башню «волшебного замка», на белые мосточки пруда, с которых мы следили за полетом стрекоз над водой и прыжками рыбешек. Сад был тот же, как будто Гермоша никуда не уезжал. В полном цвету стояла яблоня, вокруг ее ствола голубели сциллы. Бальзамический тополь опять ронял красные сережки.

Жизнь в доме, однако, так и не стала прежней. Мама очень изменилась. Исчез беспечный счастливый смех, который я слышала в раннем детстве, когда она с нами бегала по лужайке в Шотландии или плескалась с нами на Грасси Бич. Здоровье отца резко ухудшилось. Я по-прежнему липла к бабушке и Капочке и со своими проблемами бежала к ним, а не к маме. Но постепенно все как-то наладилось и приняло привычный порядок. Ведь в конце концов, как сказал Александр Сергеевич Пушкин, «привычка свыше нам дана: замена счастию она».

В последующие годы мама редко вспоминала свое отсутствие, но я поняла, что она вела в Санкт-Петербурге деятельную жизнь, знакомилась с людьми, давала уроки разговорного английского языка. Когда началась война, мама вместе с другими дамами вступила в Общество помощи фронту. Вероятно, проблема образования моего брата, тоска по другому своему ребенку и вести о болезни мужа заставили ее вернуться. Она вернулась, и это было главное.

В июле мы получили письмо от семейства Сабининых, у которых мама жила в Санкт-Петербурге, переименованном теперь в Петроград. Они приглашали маму, Гермошу и меня приехать к ним на лето в деревню Доброе Село.

Мы поехали в Петроград и оттуда на другом поезде в маленький городок Любань. На станции нас ждал экипаж, запряженный пятнистой лошадкой. Мы добирались в нем, как мне показалось, довольно долго. Лошадка бежала не спеша, потряхивая гривой, помахивая хвостом, отгоняя мух. На ходу она успевала ухватить клок придорожной травы, так как поля подходили вплотную к пыльной и узкой дороге. Кучер, добродушный крестьянин, сидел вполоборота к нам, лениво шевелил вожжами и поддерживал нескончаемый дружеский разговор и с нами, и со своей лошадкой. Наконец мы подъехали к даче.

С застекленной веранды ступеньки вели в очаровательный, хоть и запущенный сад, разбегающиеся во все стороны тропинки были обсажены кустами сирени и жасмином. Семья ждала нас на ступеньках крыльца и приветствовала с обычным русским гостеприимством: на веранде был накрыт стол, девушка принесла самовар. Вся атмосфера дачи напоминала о давно ушедших днях, в ней было что-то от пьес Чехова.

В Добром Селе мы провели месяц. Любопытное название деревни уходит корнями во времена Петра Великого. Согласно существовавшему здесь преданию, проезжая по деревне, Петр остановился у скромной избы и попросил воды напиться. Хозяин, не узнав высокого незнакомца, пригласил его в дом, а потом и к столу — разделить трапезу. Петр принял приглашение, а когда уезжал, сказал: «Я буду называть эту деревню Доброе Село». Петр запомнит ее.

В августе, перед тем как уехать в Архангельск, мы вернулись в Петроград и два дня провели в доме Сабининых. Гуляя со мной по Невскому проспекту, мама показала мне роскошный дворец, где она с другими дамами на длинном столе в бальном зале сворачивала бинты и упаковывала посылки для солдат. Здесь часто отмечали, что мама странно напоминает императрицу Александру. Может быть, потому, что у обеих были одинаково тонкие черты лица.

Однажды, когда все женщины были заняты делом, вошла императрица в сопровождении двух дочерей. Девушки, одетые в одинаковые платья, застенчиво улыбаясь, шли за матерью. Сама же императрица, по словам мамы, улыбалась редко. Проходя вдоль стола, она иногда останавливалась, чтобы сказать несколько слов какой-либо даме, оставаясь при этом холодно-отстраненной, без тени улыбки на лице.