Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пустота заняла место бессмертной субстанции. Ее оставила после себя смерть лидера. Очевидно, эта пустота слишком болезненна, особенно, если лидер обладал мощной маной или был олицетворением какого-то великого героического проекта, что влек за собой людей. Нельзя не задуматься о том, как одно из самых передовых научных обществ 20-го века прибегло к совершенствованию древнеегипетских техник мумификации, чтобы бальзамировать лидера своей революции. Кажется, что русские не могли отпустить Ленина даже после смерти и поэтому захронили его как символ бессмертия. Это якобы «светское» общество, которое совершает паломничество к могиле и которое хоронит своих героев в «священной стене» Кремля, «святом» месте. Независимо от того, сколько церквей закрыто или насколько гуманистическим может быть лидер или движение, в человеческом страхе никогда не будет ничего светского. Страх человека – это всегда «священный страх». Страх всегда относится к пределам жизни и смерти52.
Онтологические мотивы-близнецы
Многое из того, что мы уже говорили о переносе, представляет человека в нелестном свете. Настало время сменить тон. Действительно, перенос – это отражение трусости перед лицом как жизни, так и смерти, но он также отражает стремление к героизму и саморазвитию. Это переводит наше обсуждение явления переноса на совершенно другой уровень, и на этой новой точке зрения я сейчас хочу задержаться.
Одна вещь всегда удивляла человека – его внутреннее стремление быть хорошим, внутренняя чувствительность к «тому, как все должно быть», и мучительно теплое влечение к «правильности» красоты, добра и совершенства. Мы называем эту внутреннюю чувствительность «совестью». Для великого философа Иммануила Канта это была одна из двух великих тайн творения, этот «моральный закон внутри» человека. И не было никакого способа объяснить его наличие – он просто был. Природа несет это чувство прямо в своем «сердце», в сути стремящихся выжить организмов. Это ощущение себя в природе более фантастично, чем любой научно-фантастический факт. Любая философия или любая наука, которая стремится рационально говорить о смысле жизни, должна принимать это во внимание и относиться к этому с величайшим почтением – такого мнения придерживались мыслители XIX века, такие как Винченцо Джоберти и Антонио Розмини53.
Любопытно, что эта важнейшая онтология организменного самочувствия, которая была центральной темой для таких мыслителей как Томас Дэвидсон[95] и Анри Бергсон[96], едва вызвала отклик в современной науке, пока не появилась новая «гуманистическая психология». Уже один этот факт, как мне кажется, объясняет невероятное бесплодие гуманитарных наук в наше время и, в особенности, их готовность манипулировать человеком и отрицать его. Я думаю, что истинное величие вклада Фрейда в науку проявляется, когда мы видим, как оно напрямую связано с этой традицией онтологического мышления. Фрейд показал, как конкретные правила добра или совести были вложены в ребенка в обществе, и то, как ребенок учится правилам хорошего самочувствия. Показав искусственность этих социальных правил, Фрейд сформулировал мечту о свободе эпохи Просвещения: распространить искусственные моральные ограничения на постоянно расширяющееся самоощущение жизненной силы.
Но признание таких социальных ограничений все еще оставляет необъяснимым внутреннее стремление человека чувствовать себя хорошим и правильным – именно то, что восхищало Канта, кажется, существует независимо от каких-либо правил. Насколько мы можем судить – как я уже писал – «всем организмам нравится быть довольными собой». Они стараются максимально усилить это чувство. Как давно отметили философы, сердце природы пульсирует в своем радостном саморазвитии. Конечно, когда мы переходим на уровень человека, этот процесс приобретает наибольший интерес. Здесь он происходит наиболее интенсивно и наиболее неопределенно – он может пульсировать и расширяться как организмически, так и символически. Это расширение принимает форму всесильного стремления человека к ощущению полной «правоты» в отношении себя и своего мира. Этот, возможно, неуклюжий способ выражения мыслей, мне кажется, подводит итог тому, что человек действительно пытается сделать, и почему совесть – его судьба. Человек – единственный организм в природе, которому суждено разгадать, что на самом деле означает чувствовать себя «правильным».
Но помимо этого особого бремени природа устроила таким образом, что человек не может чувствовать себя «правильным» каким-либо прямым способом. Здесь мы должны ввести парадокс, который, кажется, имеет прямое отношение к истине организменной жизни и который особенно обострен в человеке. Парадокс принимает форму двух мотивов или побуждений, которые, похоже, являются частью сознания существа и которые указывают в двух противоположных направлениях. С одной стороны, существом руководит сильное желание отождествления с космическим процессом, слияния с остальной природой. С другой стороны, он хочет быть уникальным, выделяться чем-то особенным. Первый мотив – слиться и потерять себя в чем-то большем – исходит из страха одиночества человека, страха, что его оставят наедине с его собственной слабостью; он чувствует себя ужасно маленьким и бессильным перед лицом трансцендентной природы. Если он уступает своему естественному ощущению космической зависимости, желанию быть частью чего-то большего, то взамен получает покой и целостность. У него возникает ощущение саморазвития, что он возвышает свое бытие, достигая чувства настоящей трансцендентной ценности. Это христианский мотив Агапэ[97] – естественное слияние сотворенной жизни в «Творении в любви», которое на самом деле ее превосходит. Как сказал Ранк, человек жаждет «чувства родства со всеми». Он хочет «освободиться от своей изоляции» и стать «частью большего и высшего целого». Человек естественным образом стремится обрести самость за пределами собственного «я», чтобы узнать, кем он является, и почувствовать, что принадлежит всей вселенной. Задолго до того, как Камю написал слова, использованные в качестве эпиграфа к этой главе, Ранк сказал: «Ведь только живя в тесном союзе с божественным идеалом, который был воздвигнут вне собственного эго, человек вообще способен жить».
Сильнейшая сторона работы Ранка, которая позволила ему нарисовать такой безошибочный всесторонний психологический портрет человека, заключалась в том, что он связал психоаналитическое клиническое понимание с основными онтологическими мотивами человеческого существа. Таким образом, он, насколько это возможно, глубоко проник в человеческие мотивы и создал групповую психологию, которая действительно была психологией человеческого состояния. С одной стороны, мы смогли увидеть, что то, что психоаналитики называют «идентификацией», является естественным побуждением присоединиться к подавляющим силам, которые выходят за пределы одной личности5556. В этом случае детская идентификация является лишь частным случаем этого побуждения: ребенок сливается с образами космического процесса – то, что мы назвали «фокусировкой переноса» на ужасе, величии и власти. Когда человек сливается с превосходящими его родителями или социальной группой, он, можно сказать, пытается жить в гораздо более широком смысле. Если мы не понимаем этого, то упускаем