Гоша мотнул головой и тихим, сдавленным голосом, будто ему тяжело было говорить, выдавил из себя, почти выдохнул:

– Да.

– Угу… Значит, дочурка моя не уймётся никак, продолжает дурить. Ну да горбатого могила исправит… А ещё лучше – родная мама! – прибавила она, громко расхохотавшись прямо в Гошино ухо, отчего тот непроизвольно отшатнулся от неё. Но она вцепилась в его руку крепкими костлявыми пальцами, притянула его к себе и проговорила серьёзно и строго, без всякой примеси шутовства, как будто не своим голосом: – Слушай меня внимательно, парень! Слушай и запоминай. Ты уже, наверно, понял, что ты попал. Так попал, как редко кто попадает в своей жизни. Твоя жизнь висит на волоске. Ты почти труп… Вчера я спасла тебя… Ты б видел, что сделала со мной моя доченька, когда обнаружила, что ты слинял, и поняла, что это я тебя отпустила. Чуть не убила меня! Ногами топтала, за волосы таскала… добрую половину выдрала… На мне живого места нет, всё тело болит… – Её голос задрожал и ненадолго прервался. Но, когда она снова заговорила, опять сделался твёрдым, будто стальным, лишь слегка подрагивавшим от едва сдерживаемой ненависти: – Но это ничего. Это ерунда. Мне не впервой. Не привыкать. И не такое моя шкура выносила… Щас важно другое… Когда она устала меня колошматить, то оставила валяться всю в крови на полу… там, на кухне, возле стола… Думала, наверно, что всё, каюк мне, что загнулась я… Ан нет, не тут-то было! Не так быстро, доченька! Так легко ты от меня не отделаешься… А я, значит, отлежалась чуток, опамятовалась потиху, огляделась… И смотрю: на краю стола нож лежит! Большой такой, с деревянной рукояткой… лезвие широкое… мясо резать удобно… Ну я, недолго думая, хвать его – и под рубашку, за пояс… Вот он, родимый мой! На, потрогай.

Она достала что-то из-за пазухи, и Гоша почувствовал прикосновение к своей коже холодного острого лезвия. Он инстинктивно отдёрнул руку. Соседка разразилась ликующим задыхающимся смехом.

– Не бойся, дурень! – горячо зашептала она, по-прежнему обдавая его тяжёлой смесью перегара и крепкого дешёвого курева. – Этого ножичка тебе не надо опасаться. Он – наша единственная надёжа! Если всё получится так, как я задумала, – ты свободен. Только боле уж не ворочайся сюда никогда. Забудь дорогу сюда… А я… – тут голос её стал глухим и невнятным, и каждое слово давалось будто с трудом, – я попытаюсь сделать то, что давно уже должна была сделать… Да духу не хватало… Коли знала бы, что будет, как жизнь сложится, удавила б её ещё в колыбели… пока змеёныш не стал змеёй… Ну да ничего, попытаюсь теперь. Авось получится! – совсем тихо закончила она, и из её горла вырвался не то смех, не то рычание, не то стон, – или, скорее, всё вместе.

Она, судя по подготовительному покашливанию, собиралась продолжить свои излияния, но вдруг затихла и напряглась, будто прислушиваясь к чему-то. А затем вновь схватила Гошу за руку и произнесла приглушённым, изменившимся голосом:

– Слышишь… идёт!

Гоша тоже прислушался и тут же уловил доносившийся сверху, из-за запертой двери, звук шагов. Неспешных, тяжёлых, твёрдых. Вот они стихли возле двери. После короткой паузы звякнули ключи. Последовала небольшая возня с ними, – очевидно, хозяин искал нужный ему. Затем отодвинулся засов, и дверь медленно, с протяжным скрипом отворилась…

Глава 14

Гоша, затаив дыхание, с сильно бьющимся сердцем, воззрился наверх. Туда же, вся напрягшись, точно изготовившись к прыжку, и судорожно стиснув в кулаке нож, устремила пристальный, цепкий взгляд Алинина мать.

В открывшемся дверном проёме, почти загородив его, показалась громадная фигура «папика», как всегда, державшего в руке неизменную дубину. Прищурясь и чуть поводя головой, он внимательно вглядывался вниз, в глубину подвала, наполненную непроницаемой тьмой, которую не в силах был рассеять мутный сероватый полусвет, проникавший из коридора.

Гоша, застыв, почти не чувствуя собственного тела, впился остановившимся взором в замершего на пороге подвала громилу. Внутри у него похолодело. У него мелькнула мысль, что Алина передумала, что относительно лёгкую смерть в дыму пожара, к которой она в порыве «великодушия» приговорила его, она всё же решила заменить более привычным и излюбленным ею способом умерщвления своих жертв. Он понял, что настал момент, которого он так долго и мучительно ожидал, который он даже торопил, полагая, что лучше уж ужасный конец, чем ужас без конца. Но теперь, когда смерть пришла за ним самолично, в образе неумолимого немого убийцы, ощутив на себе её леденящее дыхание, он затрепетал, как лист на ветру, пал духом, сник. Жалкие остатки решимости – решимости отчаяния – покинули его. Сейчас он предпочёл бы ещё хотя бы несколько мгновений неизвестности, изматывающего ожидания, душевных терзаний, только бы продлить ещё немного, ещё чуть-чуть свою жизнь, ценность которой он вполне уяснил только теперь, в этот страшный миг. Безумная, исступлённая жажда жизни мгновенно пересилила и заставила умолкнуть все остальные чувства и соображения, тут же показавшиеся ему мелкими, ничтожными, смешными.

Совсем по-иному повела себя его напарница. В отличие от оцепеневшего, будто пригвождённого к стене Гоши, деморализованного и явно не способного на решительные действия, она ещё крепче, до боли, сжала его вялую, бессильную руку, взмахнула ножом и весело проговорила:

– Ну что, дружок, начинается потеха! Гляди в оба! Жизнь твоя зависит от того, как щас пойдёт дело у тётки Вали… – И, вдруг вся напружинившись и вскочив, она ринулась наверх с истошным, надсадным криком: – Ну, муженёк мой дорогой, встречай свою жёнушку! Чай, соскучился, падла?!

«Папик», никак не ожидавший такой стремительной атаки и не предвидя для себя ни малейшей угрозы, не успел принять никаких мер предосторожности. Впрочем, его благоверная, которой, вероятно, придала сил снедавшая её лютая ненависть, и не дала ему времени на то, чтобы он смог оценить всю степень грозившей ему опасности и хоть в какой-то мере нейтрализовать её: она налетела на него как вихрь, как рассвирепевшая дикая кошка, и с пронзительным визгом всадила нож ему в живот.

«Папик» испустил страшный, душераздирающий рёв, от которого, казалось, содрогнулись стены старого дома. Он отшатнулся назад, покачнулся, опустил голову и даже не со страхом, а скорее с изумлением уставился на свой живот, распоротый чуть ниже пупа. В горле у него как будто что-то булькнуло, обычно застылые, бесчувственные черты лица исказились болью и яростью. Вытянув вперёд свои огромные мощные руки, похожие на медвежьи лапы, он схватил жену-убийцу за горло и стал душить её.

Будь он в прежней своей несокрушимой, нечеловеческой силе,