– Двадцать девятого апреля, обещаю, – сказал он, целуя ее.

Тибо тут же вышел, надеясь перехватить Лисандра до школы. На улице ветер приятно обдувал лицо, и все встречные оборачивались. Они не сразу его узнавали, а узнав, еще пару секунд привыкали к шраму. Феликс смотрел на короля не меньше минуты. Тибо пришлось обойти его и самому заглянуть в комнату.

– Доброе утро, Лисандр. Плохая новость: в школу ты не идешь. Срочно в конюшню.

К Феликсу разом вернулся дар речи. Хватит с него навозной вони.

– Опять в конюшню! Зачем, сир?

Тибо, не отвечая, уже выходил вместе с Лисандром. Он подвел его к стойлу Эпиналя и сказал:

– Твой конь.

Лисандр оглянулся посмотреть, к кому король обращается.

– Твой, Лисандр. С сегодняшнего дня это твой конь.

Габриель, главный конюх, услыхав о таком щедром подарке, выпучил красивые голубые глаза. Проказа завистливо повел плечом. Лисандр стоял, разинув рот.

– Эпиналь не возражает. Правда же?

Тибо потрепал его за ухо.

– Брюно Морван у него спрашивал, а ты как думал? Легкий наездник, который часто кормит яблоками, ему по душе. Мне кажется, у тебя есть все данные.

Лисандр по-прежнему не говорил ни слова. Зато улыбался, что было для него такой редкостью, что вполне искупало молчание.

– Сегодня после обеда мы едем в путешествие, – продолжал Тибо, – ты умеешь скакать верхом? Нет? Что ж, у тебя утро, чтобы научиться. И не мешкай, иначе – школа. Габриель! Я говорил на днях, что мне нравится вот этот, Зефир. По-моему, многообещающий жеребец.

Он указал на красивого белого коня, который играл тугими мышцами и бил от нетерпения копытом: для короля, не садившегося в седло уже много месяцев, хуже не придумать.

– Сир, я уже замечал вам, что Зефир…

– Не готов, знаю, ты сто раз говорил.

– Он слишком напористый, сир, слишком своевольный, слишком…

– Продавай ты его мне, и то не расхвалил бы лучше.

Конюх хотел было возразить, но Тибо уже шел к дверям.

– До скорого, Габриель. Спасибо.

Новость о том, что адмирал исцелен чудесным наложением рук, разлетелась со скоростью молнии. Не меньшее удивление вызвала и поездка Тибо, поскольку он не покидал дворца с самого возвращения из Гиблого леса. Народ собрался посмотреть на его отъезд, и все заметили, что королева его не провожала. Она, с тяжелым сердцем и темными глазами, осталась в своих покоях, чтобы не прощаться с ним на людях.

Эма волновалась не зря, потому что в тот самый миг, когда Тибо миновал арку на холме, на пороге ее будуара появилась Мадлен с загадочным зеленым свертком.

– Амандина передала это для вас, госпожа, – объяснила она, надеясь узнать, что внутри.

– Положи и иди.

– Госпоже нехорошо?

– Выйди, Мадлен.

Оставшись одна, Эма развернула сверток. Внутри была небольшая матовая склянка и записка, которую она разобрала с трудом:

«Шесть капель в воду, пить на рассвете. Двенадцать капель в масло, на живот в полночь».

Зелье пахло шалфеем, малиной и можжевельником. Эма спрятала его в тумбочку возле кровати. Тибо действительно заманили подальше от замка. Но ловушка была не для него, а для нее. Никогда бы он не позволил ей сделать то, что сделает она, пока его нет рядом, – вызвать преждевременные роды их дочери. Так исцеление Дорека тоже было частью великого замысла Сидры? Не она ли – посетивший его ангел?

Тибо тоже не лучшим образом переживал начало путешествия. Он переоценил свои силы. В седле он дрожал как лист, с него лился холодный пот, и ужасно тошнило. Его подмывало тут же вернуться назад, пешком, и свернуться калачиком в своей постели. Но он попытался убедить себя, что морской бриз приведет его в чувство. Остальные пристально глядели на него и ехали осторожным шагом.

К счастью, морской бриз был что надо. У Креста Четырех Дорог Тибо уже перешел на рысь: он снова стал собой. Что было кстати, ибо Зефир презирал прямые дороги и постоянно брыкался. Бенуа наконец решился спросить:

– Все в порядке, ваше величество?

Сам он ехал на Горации, коне королевы, и держался так, будто корона с горностаем к нему прилагались. На самом же деле вместо короны на нем был внушительный берет красного дамаста с павлиньими перьями.

Тибо сделал вид, что не понял:

– Все прекрасно, Бенуа, а что?

– Ничего, сир.

– Это он насчет Зефира, сир, – пояснил Брюно, не обремененный деликатностью. – А мысли Зефира издалека слыхать.

– Да? – заинтересовался Лисандр. – И о чем он думает?

– Он думает: «Вот уж я бы разошелся вместо этой рыси».

– А что, Брюно, – предложил Тибо, – может, ты и от меня ему передашь словечко, чтоб он дорогу держал поровнее?

– Животных, сир, слушать-то можно, но вот чтобы разговаривать с ними взаправду – вряд ли.

– Но Габриель говорит, ты можешь меньше чем за день курицу выдрессировать?

– А, так то курица, сир, на нее только посмотришь как надо, и она будет делать все что захочешь. Если хищника изображать, курицы в ответ роль жертвы играют. И еще фору нам дадут. – Разговаривая, Брюно подъехал на своей лошади к Зефиру, похлопал его по шее, выпрямился в седле и гортанно засмеялся. – Хе-хе-хе… Он думает, сир, что команды друг другу противоречат. Мол, наездник его все осаживает, а сам только и думает, как бы скакать галопом.

– Эй, стражник! – приосанился Бенуа. – Ты вообще-то с королем разговариваешь!

– Да, так оно и есть, – сказал Тибо. – Спасибо Брюно.

И, не дав никому опомниться, пустил Зефира галопом. Конь радостно ринулся через залитое солнцем поле, под стать ветру, чье имя носил. Эпиналь сорвался за ним. Его гладкая шерсть была иссечена шрамами, как старое залатанное платье, но он все еще был хорош. И едва чувствовал вес вцепившегося в гриву Лисандра с Сумеркой на сгибе локтя.

Так они и мчались до Центра по высохшим дорогам: на полном скаку, в облаке пыли, под неумолимым небом. Бенуа, в отличие от всех, галопу был не рад. Отчасти потому, что после битвы с лесом, когда он угодил на кол, его постоянно мучил геморрой, отчасти же боясь растрепать перья на шляпе. Чтобы надежней держаться в седле, он думал о милой Мадлен. Он не был уверен, что влюблен в нее, но одно было неоспоримо: Мадлен – горничная королевы, а значит, возможный кратчайший путь на самую вершину карьерной лестницы. Бенуа рассчитывал впечатлить ее этой поездкой с королем, а для этого нужно было сперва впечатлить короля. И потому он страдал молча.

Кое-кто тоже страдал молча: почтовый голубь забился в угол клетки, с ужасом чуя близость хищной птицы. Он смог вздохнуть, только когда Сумерка позволила себе немного попланировать в небе. То и дело она замирала высоко вверху в одной точке и высматривала оттуда движение на земле. Расправив хвост веером, она часто махала крыльями, как умеют только пустельги, и если добыча стоила труда – срывалась в пике.