Так вот, – несколько крупных зерен кардамона на пригоршню кофейных зерен, – ах, какой веселый сладкий, терпкий треск раздается в моем доме, и даже если все это не будет выпито, то хотя бы перемолото.

Ты это видела? – лицо моей мамы свидетельствует об искренности и глубине сиюминутного переживания, – с некоторых пор моя мама читает фейсбук, и с этих самых пор она свято верит всему прочитанному и увиденному, – ах, мама, – будто бы произношу я, не переставая увлеченно жужжать, – так как кофемолка моя с хитрецой, – она пашет прямо от сети, – это кофемолка с вайфаем, – вместе с зернами она перемалывает последние новости, – да так бойко и вкусно, – ах, мама, – вздыхаю я, – моя мама – достаточно юный пользователь, и еще не прошла все те стадии взросления, которые привелось пройти нам, убеленным сединами…

Ах, мама, – морщусь я, – дели надвое, мама, – каждый снимок и любую новость, – в безбрежном океане интернет-информации поджидают тебя раскормленные величиной с медведя утки, – но ты видела эти снимки? – дрожащим от ужаса и негодования, а также от сострадания голосом вопрошает она, – я видела их два года тому назад, – у меня хорошая память, – ты об этом, где мать закрывает ребенка собственным телом? – удачный момент и удачный снимок, – явная удача репортера, – не каждому так везет, – оказаться в нужном месте в положенный час, – но снимок, можешь не сомневаться, я помню со всеми подробностями, – скажу более, я была там, и тоже бежала под нарастающий вой сирены, и ноги мои были ватными, а сердце билось у самой гортани, – но скажу тебе также, дорогая мама, – именно в это самое время, укрывшись в арке торгового центра, в толпе взрослых, детей, стариков, – ат шомаат? ая бум? (ты слышала? был удар? (взрыв)), и даже видела, как ОНО летело, мама, – так завораживающе, так…

Я была отчего-то невероятно счастлива и наполненна, – то ли предчувствиями, то ли участием своим в этом безумном спектакле, в котором все настоящее – кровь, сирены, головокружительный кордебалет в воздушном пространстве, и следующий за ним «бум» – то ли ужасом животным, который, ослабевая, уступал место столь же животному чувству жизни, невероятной ее жажде…

Гораздо верней убивает нас время, безысходность, монотонность и отсутствие надежды, – хотя, глядя на мою возрожденную, восставшую буквально из небытия кофемолку, этого не скажешь

Завтра весна.

Как будто свет в прихожей зажегся, и все обнажилось.

Бледность, пыль в углах, прошлогодняя паутина.

Воздуху стало меньше.

Ну, нету его, Маня, хоть стреляй.

Вот раньше был воздух, и была зима, и лето. Ты помнишь, какое было лето?

И воздуху навалом! До смешного, – казалось, – ну, отчего они все за сердце хватаются, чего им все мало?

Вот же он, – то ветром из-за угла, то грозой, а то вдруг солнцем выкатится, и все как-то легко, вприпрыжку, полушутя.

Понарошку.

Казалось, там, впереди, какая-то другая, новая, настоящая жизнь, в которой все настоящее.

Где-то там, далеко, в придуманных нами городах и странах…

А это… так, разбег.

Вот и зима прошла.

Тревога гложет мое сердце. Получится ли у нас в этот раз?

Получится ли стряхнуть пыль, серый налет? Преодолеть куриную слепоту, усталость?

Удастся ли размять затекшие члены, онемевшие мышцы, вдохнуть то, что и воздухом-то не назовешь…

Где нынче воздух? В каких счастливых местах? Я бы поехал туда хоть сейчас.

Там, за трамвайной остановкой, за универмагом и аптекой, есть один переулок…

Достань пальто. Нет, не это, пудовое, зимнее, а то, другое, из шкафа.

Достань пальто, милая.

Завтра весна.

Иногда кажется, что он умер давно, этот город. Или он, или ты, но явно что-то не так, нет связи, вы существуете параллельно, стараясь не пересекаться без нужды…

И вдруг.

То ли небо промыли, протерли до зеркального блеска, то ли звезды исполнили, наконец, свой звездный номер, но утерянное, казалось бы, навсегда, ощущение гармонии вернулось. Ко мне или к городу, живущему своей многогранной жизнью?

Но вот она, та самая грань, – прохлада летнего вечера, лица, лица, лица, – за лицами идите на пейзажную аллею, куда же еще, и там вы повстречаете деловито бегущего по тропинке Кролика, – поглядывая на часы, он пробормочет что-то вроде «ах, мои маленькие красные башмачки» или «куда подевалось время? Кто-нибудь видел время? Не одолжите ли минутку? Верну осенью… или, в крайнем случае, зимой..»

* * *

Приступ летней тоски неотвратим.

Ее невозможно сравнить с осенней хандрой или зимней депрессией.

Нет. Летняя тоска сродни апофеозу, финальному аккорду, который стремился к разрешению долгие месяцы, дни и часы, и вот, наконец, грянул, рванул и… застыл, сраженный собственным величием, всеми этими придыханиями, сопутствующими началу лета, мареву, алым закатам там, за темными силуэтами новостроек, удушливому ветру и ветру, несущему прохладу и умиротворение.

Лето. Оно вот. Буквально уже. Уже виден край его, пока еще там, вдалеке, брезжит небрежно подшитый подол ситцевого платья, выгоревшего, стиранного не раз, впитавшего жар, воздух, тополиный пух, сладкие капли плодов абрикоса, едкий вишневый сок, – трепещет на ветру, прощаясь, отважно встречая первые капли холодного дождя и пронизывающего ветра.

Это когда еще будет.

А пока… послеполуденная сонливость, русский шансон за окном, непременный атрибут летнего дня – истаивающий аккорд в доме напротив, нет, если еще раз услышу «Битлз» или Руссоса, я не выдержу, душа моя не перенесет полузабытого рефрена, уносящего лет на… дцать назад, в беспечные (их принято называть беспечными, но какая беспечность, – выпускные, вступительные) дни и вечера, – оторвав взгляд от разбросанных конспектов и билетов, скользишь по распахнутым окнам, пытаясь распознать источник звука, саднящего, дразнящего, от которого сердце, сжимаясь, посылает тревожный и сладкий сигнал…

Приступ летней тоски неотвратим, как старый шансон из окон такси, вокально-инструментальный рок, преследующий годами, из-за угла, точно штык, на острие которого нанизаны клочья воспоминаний, обрывки, фрагменты, – снов, влюбленностей, юношеской тоски, неоправданных ожиданий, сбывшегося вопреки и состоявшегося благодаря.

Вот и лето пришло. Вот и лето прошло. Пришло и прошло. Как похоже, как неизбежно, – колесо обозрения в парке, лесенка с нерешительной, скованной страхом и восторгом ступней, обутой в красный сандалик, – головокружительный полет над городом, – там вдали, за рекой, загорались огни, опускался вечер, верхушки тополей внизу, щекотка предвкушения,

укол внезапной, медленно разгорающейся тоски? ностальгии? – по тому, что, казалось, манило, и вдруг осуществилось, – как этот полет, – корзинка останавливается на уровне шестнадцатого, положим, этажа, покачиваясь, колыхаясь, и, вздрогнув, медленно, сантиметр за сантиметром, плавно опускается – земля приближается, выгибаясь, очерчивая линии, углы, силуэы, обозначая слова, звуки, паузы между ними, проявляя цвета, оттенки, полутона.