Ей хотелось поговорить.

И еще убедиться, что он не передумал и не решил вдруг ее убить.

Шаг. Скрип. Вздох, где-то совсем рядом. Собственное дыхание сбивается, и сердце, запнувшись, вдруг несется вскачь. Рука на пледе, горячая даже сквозь ткань. И ткань – единственная защита от него – исчезает.

– Привет.

Он почти растворился в темноте, только белый кругляш монеты поблескивает в пальцах.

– Ты ведь не спишь.

– Не сплю, – согласилась Марина.

– Скажи, почему все так?

– Как?

– Не знаю. – Он потеснил Марину и лег рядом. Пахнет дымом и еще чем-то очень неприятным, но не поóтом. – Когда не думаешь, оно еще ладно. А стоит начать и… ты красивая.

Он же не собирается с ней… или собирается? А если так, то что делать Марине? Кричать? Сопротивляться? Тогда убьет. А Марина хочет жить. Значит… значит, нужно притворяться. Прикоснуться к нему. Ласково, да. И погладить. Закрывает глаза, тянется, утыкаясь носом в ладонь. Лежит неподвижно.

Ему плохо? Может, ранен? Или умирает?

– У тебя руки холодные. Заболела? Я не привез лекарств, извини. Но завтра обязательно, сегодня же… знаешь, тошно, когда тот, кому веришь, предает. И как понять, на самом ли деле предал? Иногда единственное, что остается, – сидеть и ждать удара в спину.

Марина заставила себя обнять этого человека, провела ладонью по волосам – мокрые, как после дождя. И все тот же мерзостный запах щекочет ноздри.

Она коснулась губами горячего виска, прошептав:

– Все будет хорошо.

Скоро человек заснул – его дыхание выровнялось, а рука, лежащая на Маринином плече, соскользнула. Марина некоторое время просто лежала, подталкивая себя к побегу – дверь открыта, всего-то и надо, выйти из комнаты и дома, – а потом закрыла глаза и принялась считать овец.

Раз – белая овца над черным заборчиком.

Два – вторая овца.

Три… четыре… пять… вставай, дура, беги, пока шанс есть. Ты же этого ждала? Страшно. За забором чернота и пропасть, которая пожирает овец. И Марину сожрет, если она сунется.

Кто знает, вдруг это проверка такая. Вдруг он не спит, а…

Шесть. Семь.

Трусиха.

Нет. Дело не в трусости. Марина не знает, где она находится. А вдруг вокруг лес или там поля на многие километры? Вдруг входная дверь заперта? Или по двору волкодав гуляет? Много вариантов.

Кто не рискует…

…тот живет долго.

В конце концов, похититель не сделал ей ничего плохого. Он по-своему заботлив. И как знать, не разозлит ли его побег? Точно разозлит. Лучше подождать.

Восемь. Девять. Десятая овца, снежно-белая в облаке фаты, повисшем на крохотных рожках, повернула морду к Марине и, вывалив язык, заблеяла.

Дура кучерявая.

Седовласый долго смотрел вслед автомобилю, после, взяв сонную собачку на руки, заковылял прочь. Он насвистывал под нос веселую песенку, чесал псину за ухом и не обращал внимания на красивую девушку, увязавшуюся следом.

И только добравшись до переулка – желтые стены, высокие окна с пыльной геранью, – соизволил обернуться.

– Ну? Сделала? Умница, девочка. Всегда была умницей. Антошку жаль, но… что поделаешь. Безумец. Лечить бы его, но как? В нашей ситуации к докторам лучше не приближаться. На вот Блоха.

Варенька взяла собачку, которая в момент растеряла сонливость, завертелась, заскулила, а поняв, что вывернуться из цепких девичьих рук не выйдет, оскалилась.

– Ну-ну, не балуй, – седовласый шлепнул собаку по носу. – Ишь ты, вздумал… так ты считаешь, будто этот твой детективчик деньги подчистил? Или решила моими ручками свои проблемки порешать?

Варенька торопливо замотала головой.

– Смотри у меня… господи, ну что ж за напасть с вами такая? Как были при деле – золотые детки. – Он хихикнул, радуясь собственной шутке. – А как осели, так будто бы подменили вас. Один в любовь ударился. Другой совсем головой повредился… одна ты прежней осталась. Ведь осталась же?

Вцепился пальцами в подбородок, заставляя нагнуться. Он уставился в Варенькины глаза и, шлепнув по щеке, предупредил:

– Не вздумай закрывать.

Она и не думала. Она смотрела на него со всей искренностью, какую только могла изобразить. И думала, что однажды уже обманула. Ему просто врать. Он думает, что самый умный и хитрый, что знает каждого из стаи, как облупленного, а на самом деле он – старик.

Акела уже промахнулся, хотя и не понял.

…– Так что, девочка моя, подумала над тем, о чем я говорил? – он снова подкараулил Вареньку.

Старая баня дышала паром сквозь щели в стенах, всасывая внутрь сквозняк и мокрый запах осени. Разбавляла его липовым цветом и сухим ароматом камня.

– Думала. – Варенька забралась на полку с ногами – так теплее. Он же, скинув одежду, подошел к печке, сунул пару полешек и, дождавшись, пока загудит огонь, притворил кованую дверцу.

– Думала, значит…

Со спины он совсем не старый. Седой – это да. Особенно на висках и челке, которую отпустил длинную, чтобы и глаза прикрывала. Со спины челки не видно, зато видно узкую полосу хребта, тяжи мышц и темно-красную шкуру, на которой синели узоры татуировок.

– И чего ты надумала, а?

Ковшик в руке, вода на камни. Шипение. Облако пара. И еще одно. И еще. До тех пор, пока дышать становится невозможно. Он нарочно это делает, ожидая, станет ли Варенька молить о пощаде.

Она молчит. Закусила палец, дышит носом, борется с ослабшим вдруг телом. Пот градом, сердце вскачь. Долго она не вынесет.

Долго и не понадобится. Скоро осень выпьет жар из бани.

– Так чего надумала? – он вдруг оказывается рядом. Трогает – не вздрагивать. Заставляет повернуться. Пытается смотреть в глаза.

– Нужно завязывать. Накопить денег и вложить в дело. Чтобы прибыль приносили.

– Умная девочка.

– Нужно, чтобы кто-то этим бизнесом занимался. Кто-то достаточно умный, чтобы не слить все с ходу. Кто-то достаточно благообразный, чтобы внушать доверие.

– И кто-то достаточно послушный и трусоватый, чтобы не слинять.

– Да, – Варенька вдруг подумала, что этот человек ее понимает. Только он и понимает. Остальные – куклы. Они готовы исполнять, что скажут, но не готовы думать. Плохо.

– Я же говорил, что ты умная девочка. Вот ты и займешься…

Он собрал всех в той же бане. В ней, уже почти остывшей и просохшей, еще витали ароматы липы и березы, а тяжелые дубовые листья покрывали пол.

Он говорил долго, и пока говорил, никто не смел перебивать. Варенька же наблюдала.