— Деньги есть?

Если сказать «нет», требовали попрыгать. Мелочь звенела в карманах — били за вранье и отнимали. Если не звенела — тоже били. Я быстро понял, что есть непередаваемый опыт. Никто не понимал, что значит — Париж. На переменах в теплое время года гоняли черепами в футбол на школьном дворе. На месте школы было когда-то кладбище, в переулке когда-то жили палачи. Не любили тех, кто одевался лучше; завидя прохожего в шляпе, кричали:

— Вон шляпа идет!

Коллекция марок захирела. Юные фарцовщики, продававшие нелегально английские колонии по подворотням на Кузнецком мосту возле магазина филателии, были мне страшны. Зато в булочных продавали вкусные калачи. Жизнь превратилась в сравнение. Зимой был каток на Патриарших прудах — такого не было в Париже. Если проскочить мимо хулиганов — там можно было кататься. Но хулиганы были и на катке. Они умело дрались на коньках и обижали девчонок. На самом деле меня били мало. Я был смелым. Но я не любил драться. По коридорам школы ходили два страшных старшеклассника. Один раз ударили мне кулаком по лицу — просто так. Было больно. У меня была в сердце Кирилла Васильевна, ее светлый голый образ в ванне не давал мне покоя. В школе тоже была эротика. Подглядывали за девочками, которые переодевались на физкультуре. Но у девочек были странные розо-буро-малиновые панталоны, они пахли бедностью, были покусаны клопами, они были болезненно бледными. Единственно, чем я был полезен для школы, так это жвачкой. В Париже мне родители жвачку не покупали, но в 122-й школе все мечтали об американской жвачке. Однажды Коля Максимов был у меня дома, он увидел на кухне какие-то подушечки и стал их есть. Оказалось, это — французский клей, а не жвачка. Так и вижу его с заклеенным ртом.

Будь я хитрее, я бы, наверное, подкупил хулиганов, но у меня не было хитрой жилки. Я стал не циником, а маленьким Иоанном Предтечей, обещавшим всем и каждому, что Москва когда-нибудь озарится огнями и засияет рекламами, настанет перестройка, новая жизнь. На меня смотрели как на дегенерата. Морализм разрастался, с каждым годом он матерел. Я проповедовал другое, высшее качество жизни, где не было хулиганской агрессии, бедности и клопов. Мама сохранила это проповедничество по сей день. Ее богом стал дипломатический этикет. При этом, однако, она не научила меня правильно пользоваться ножом и вилкой. Я наклонялся к ложке с супом почти до тарелки, хлебал с шумом горячий чай. Врачу — исцелися сам. Учение было вялотекущей мукой. Нет в моей жизни более медленного времени, чем время на школьных уроках. Школьные квадратные часы над дверью прилипали к циферблату. 45 минут казались вечностью. Теперь я порой мечтаю об этом тягучем времени.

<>

Мама, пробыв в Париже последний год, увидела меня на Белорусском вокзале. Вместо поцелуев она схватилась за голову. Приехав домой, она тут же переодела меня во все парижское. С родителями жить стало легче. В школе я освоился. Любимое занятие — ходить в ГУМ покупать мороженое. В советские времена там было сказочно вкусное мороженое. Оно продавалось в стаканчике по 20 копеек (после реформы денег в 1961 году). Его выносили на алюминиевых лотках: клубничное, черносмородиновое, крем-брюле или просто ванильное. Нина Сергеевна, жена корреспондента «Правды» в Париже, говорила:

— Если бы у нас все делали на таком уровне, как мороженое, мы бы жили уже в коммунизме.

Почему-то этого не случилось. Кроме мороженого было лето. Мы выезжали на дачу. На Чкаловской росли высокие березы. Это было поместье, оккупированное мидовскими сотрудниками. Они играли в теннис. Там были даже бывшие «английские» шпионы с худыми веснушчатыми лицами и ногами — они продали нашей стране секреты атомной бомбы и теперь спокойно играли в теннис. Дождь лил как из ведра. Даже не дождь, а ливень. Все забились в большую переднюю перед столовой. Я стоял перед самой дверью, нюхая запах дождя. Я всегда любил быть на границе — между теплом и стужей, враньем и правдой. Порог — моя обычная родина. В самом темном углу передней, забившись поглубже, отрешенно стояли два невысоких человека, на которых, как я чувствовал, никто не хотел обращать внимание. Один из них был Молотов, космический водовоз, организатор советских колхозов, человек вселенной. Рядом с ним — Жемчужина, которая последней видела в живых жену Сталина. Дождь кончился. Народ повалил на сырую природу. Родители, смущаясь от человеческой подлости, подошли к бывшим хозяевам. Те как-то раз пригласили их к себе на дачу в Сочи. После дождя родители решили пригласить их на прогулку. Капали крупные капли с берез. Родители рассказывали о жизни в Париже. Молотов рассеянно говорил:

— Разве?

Жемчужина взахлеб хвалила Хрущева, который задвинул Молотова в дальний угол. Скатившись вниз, Молотов стал нашим соседом: жил на соседней даче.

Выйдя из тюрьмы, Полина Семеновна сохранила верность Сталину до конца своих дней. У моей мамы это не укладывалось в голове. Однажды она провела с Полиной Семеновной три дня в одной палате в ЦКБ и была поражена этой российской пассионарией. По утрам в наушниках Жемчужина слушала сводки последних известий, прочитывала с карандашом все центральные газеты. Видимо, она так заговаривала смерть. Речь у больных женщин зашла о Федоре Раскольникове, советском после в Болгарии во времена чисток. Раскольников, как известно, был внуком человека, сошедшего со страниц известного романа. Это иногда случается в России и подтверждается Даниилом Андреевым. Получив список книг «врагов народа», которые нужно было изъять из библиотеки посольства, среди них была и его, Раскольников решил стать невозвращенцем. Вочеловечение героя прервалось, когда его внука через несколько времени КГБ выбросил в парижское окно. Жемчужина сказала:

— Лучше умереть на социалистической родине, чем жить в капиталистической стране.

Женщины неприязненно спорили, не находя общего языка. Умирающая от рака печени Жемчужина нежно называла Сталина «Иосиф». Молотов навещал ее каждый день. Жемчужина была права. Сталин — единственный гарант коммунизма в России.

Сколько бы помоев ни вылили на его голову, он живет. Он живет, хотя его уничтожило ближайшее окружение. Он живет, несмотря на XX съезд. Он встал из ада, несмотря на то что тот же мистический писатель Даниил Андреев в «Розе мира» распял его на самом дне преисподней. Он живет, несмотря на перестройку. Он всплыл, как утопленник. Он всплыл и воскрес. На магическом тоталитаризме стоит сталинский копирайт. Его именем в конечном счете снова будет назван Сталинград. Сталина не надо реабилитировать, потому что он уже реабилитирован. Русская душа по натуре своей сталинистка. Чем дальше в прошлое уходят жертвы Сталина, тем сильнее и просветленнее становится Сталин. Жертвы — облачка времени. Со сладкой слюной русские смотрят фильмы о Сталине, слушают анекдоты о Сталине. Сталин идет по кремлевской лестнице вниз — узбек в восточном халате бросается ему навстречу с цветами. Сталин даже узбека сделал счастливым. Возрождение Сталина будет перманентным, как перманентная революция Троцкого. Каждый начальник в России работает по-сталински, даже начальник железнодорожного полустанка излучают сталинскую идею. Энергия европейского либерализма слишком слаба в России, чтобы не только выработать, но даже воспроизвести иные формы руководства. Всякий правитель России невольно настраивается на сталинскую волну.