Даже поступавшие комментарии о бывшем сотруднике ЦРУ Ховарде были лишены смысла. Никто формально не признавал, что Ховард работал на КГБ, но ходили слухи, что с ним были связаны недавние успехи по выявлению американской агентуры в Москве. Аксиленко читал, что писала американская пресса о Ховарде, но это никак не стыковалось с тем, что об этом говорили в КГБ.

И вот теперь у него на столе лежал проект сообщения о том, что «ТАСС уполномочен заявить» о задержании накануне вечером американского дипломата в связи с его шпионской деятельностью. Никаких подробностей.

Что-то происходило, думал Аксиленко, поскольку многие из этих инцидентов были связаны с Вашингтоном. А он, начальник направления разведки, отвечавшего за Вашингтон, не знал, что же происходит на самом деле. Может быть, он сможет узнать что-то от Валерия Мартынова, который входил в «почетный караул», сопровождавший Юрченко в Москву. Аксиленко слышал, что Мартынов все еще был здесь, но он упал, получил травму и теперь поправлялся после хирургической операции.

Лэнгли. Конец марта 1986 года

Где-то в конце марта резидент ЦРУ в Бонне специальным курьером прислал в Лэнгли телеграмму. Из анонимного письма, опущенного в его почтовый ящик, он узнал, что работник КГБ Геннадий Вареник был разоблачен как агент ЦРУ. Для большей убедительности автор письма назвал имя работавшего с Вареником Чака Ливена и пообещал раскрыть, как именно был пойман Вареник. Анонимный доброжелатель добавил, что дальнейшие подробности будут переданы ЦРУ после того, как в Восточном Берлине будет заложен тайник с 50 тысячами долларов. Деньги, завернутые в пластиковый пакет, должны быть оставлены под конкретным камнем на пешеходной тропинке. Наконец, автор просил, чтобы через запасной коротковолновый передатчик американского посольства ему подали сигнал, подтверждающий получение письма.

Послание вызвало настоящий шок у руководства советского отдела отчасти потому, что оно давало дополнительные аргументы для подкрепления основных существовавших тогда теорий относительно причин провала агентуры. Сам факт разоблачения Вареника был уже известен, но обещания сообщить подробности было достаточно, чтобы заставить ЦРУ принять условия автора письма. Были споры о том, не является ли это письмо уловкой КГБ, но никто не выступал против этого мероприятия.

В Бонн ушло указание подать по радио обусловленный сигнал, а в Восточный Берлин — заложить в тайник в парке 50 тысяч долларов. Некоторые даже были удивлены, что в Восточном Берлине, этом оперативном захолустье, парализованном непрерывной слежкой «Штази», вдруг будет проводиться операция. Восточный Берлин оживал.

Все началось с подхода к резиденту ЦРУ в Восточном Берлине, женщине, которая прежде работала в Австрии. Один контактер-венгр пригласил ее на ужин в тихий восточноберлинский ресторан. Там к ним вскоре присоединился какой-то русский с увесистым чемоданом. Венгр тут же извинился и исчез, оставив поле деятельности русскому, чьи намерения сразу же прояснились.

Вытащив из чемодана видеоплеер, русский, оказавшийся старшим офицером КГБ, работающим по американским объектам, объяснил нашему восточноберлинскому резиденту, что подготовил небольшой видеофильм о нескольких последних годах ее карьеры. Он включил видеоплеер и развернул его к резиденту экраном, на котором стал демонстрироваться фильм под условным названием «Это ваша жизнь» в постановке КГБ.

Это были внешние съемки ее квартиры, сопровождаемые звукозаписью, которая, похоже, была сделана с установленных в квартире скрытых микрофонов. Вся эта венская история напрямую подводила к тому, что зафиксированные в квартире разговоры привели к провалу ряда операций ЦРУ в Вене. Это ведь повредит ее карьере, не так ли?

Когда телевизионная драма переместилась в Восточный Берлин, сценарий стал еще более провокационным. Последовали более откровенные кадры, снятые, судя по всему, скрытыми камерами «Штази», установленными в стенах и потолке квартиры резидента. Потом была съемка еще одной сотрудницы резидентуры. И тут офицер КГБ добавил, что резидент, незамужняя женщина, могла состоять в интимной связи со своей сотрудницей и, разумеется, не хочет, чтобы об этом узнали в Лэнгли.

Пленка закончилась, работник КГБ выключил видеоплеер и спрятал его в чемодан, потом повернулся к резиденту и сделал ей вербовочное предложение. Она будет помогать КГБ или скоро начнет расплачиваться за свои «ошибки».

Резидент ЦРУ поблагодарила работника КГБ за развлечение и сказала, что он выбрал не тот объект. Она добавила, что подробно информирует обо всем Вашингтон, а он может делать с пленкой все, что ему вздумается. На следующее утро в Лэнгли получили подробный отчет об этом вербовочном подходе.

Через сутки я уже был в Восточном Берлине, чтобы поговорить с резидентом и узнать, может быть, было еще что-то такое, что она могла уточнить только в личной беседе. У нас состоялся продолжительный разговор в угловом кабинете отеля «Кемпински» в Западном Берлине, и я пришел к выводу, что к отчету резиденту нечего добавить, кроме, может быть, более красочного описания атмосферы этого грубого подхода. В очередной свой приезд в Лэнгли резидент могла подготовить более подробный отчет.

Этот инцидент просто утонул бы в делах, если бы не аналогичный случай, произошедший через несколько недель в столице Конго Браззавиле, еще одном государстве, зависимом от СССР, где КГБ чувствовал себя вольготно. На это раз видео не было, а командированный вербовщик КГБ сам появился в доме резидента, тоже женщины. Ей было в лоб предложено совершить измену. Как и ее восточноберлинская коллега, она отвергла предложение и подробно информировала Центр. Гербер решил, что находившаяся в одиночестве работница ЦРУ нуждается в помощи, и направил к ней для проведения опроса опытного работника советского отдела Сэнди Граймс.

Как выяснилось, за подходом в Браззавиле было так же мало фактуры, как и за аналогичным мероприятием в Восточном Берлине. ЦРУ не смогло увидеть в этих подходах к женщинам какой-то рациональной базы. Некоторые сочли это просто очередной фантазией КГБ, подобно тому, как за несколько лет до этого осуществлялась серия вербовочных подходов к чернокожим работникам ЦРУ. КГБ считал, что они озлоблены проявлениями расизма в США и в силу этого могут согласиться на вербовку. Из этого ничего не вышло, так же как и из подхода к двум женщинам. Другие, однако, считали, что подходы имели своей целью вызвать в ЦРУ недоверие к оперработникам женского пола. Сторонники этой точки зрения полагали, что если две сотрудницы сообщили о подходах, то могли быть и такие, кто не нашел в себе сил отказаться от предложений Москвы.

Ни одна из этих теорий не была особенно убедительна, но анонимное письмо, пришедшее в Бонн, стало еще одним загадочным событием, которое кое-что добавило к странным происшествиям прошлого года. Никто не знал, что случилось с советскими источниками ЦРУ. Но все были согласны, что где-то внутри системы произошел катастрофический сбой. К весне 1986 года в оперативный лексикон руководства советского отдела вошли произносимые шепотом слова «потери 1985 года».