– Так идите и заплатите!

– Я что-то кошелек не найду… Он же был вот тут…

– Что, денег нету?

Это был не вопрос, а обвинение.

Голос и руки у фру Торкильдсен задрожали.

– Кто-то… Может, он там остался, может, я забыла его?..

Фру Торкильдсен повернулась, чтобы подняться обратно по лестнице, по которой только начала спускаться, и лишь тогда – лишь тогда! – ее изумленные глаза остановились на мне. И тем не менее, хотя мое инстинктивное желание, чтобы меня увидели, пахло сильнее шоколадного пирожного, фру Торкильдсен, если уж начистоту, меня не видела. Она видела собаку, но не меня, а время шло и шло, и в конце концов прошло его уже так много, что никакого мало-мальски приемлемого объяснения не найдешь.

– Я вызываю поллюцию! – заорал гном.

– Будьте так любезны, благодарю вас. – Фру Торкильдсен одарила его жалким подобием своей самой очаровательной улыбки.

– Да это я вам поллюцию вызову!

– Благодарю. Я лучше сразу же заявление напишу. Может, они даже вора найдут? Да и если не найдут, все равно надо заявить, страховщики наверняка потребуют, ну да.

– Да ты чего, пьяная, что ли? Я сейчас поллюцию вызову, и они тебя заберут! Мразь, ты еще и свалить надумала!

Вот мерзавец! Разозлился я жутко, но был привязан.

К тому же я почуял, что этот вонючий гном – из тех, кто со злобой и наслаждением бьет сапогом в брюхо каждому беззащитному созданию, которому случайно не выпало родиться человеком. Да и людям от него тоже наверняка достается. Оно всегда по этой схеме развивается: сперва жестокое обращение с животными, а потом и с людьми.

Фру Торкильдсен увидела меня, и фру Торкильдсен споткнулась. Споткнулась так медленно, что мне почудилось, будто она парит, будто ей эта нелепая ситуация осточертела и она решила улететь отсюда. Улететь на небеса, словно бескрылый дух. Но короткий полет тут же превратился в падение, и фру Торкильдсен навзничь упала на лестницу. Произошло это совершенно бесшумно и закончилось тихим отвратительным стуком. А затем, когда падение фру Торкильдсен прекратилось, стало еще тише.

– Проклятье, – сказал гном.

Он, похоже, решил, что это он виноват. Вовсе нет. Виноват я.

Проклятье.

Всего за несколько секунд я из существа относительно свободного превратился в существо относительно несвободное. Я говорю «относительно», потому что в таких случаях как раз это слово и употребляется – относительно. Оно насмешливо выбивает из утверждения всю конкретику, а мне в моей темнице сейчас как раз это и надо. Относительно несвободен. Пожалуй, и так можно сказать, да. С другой стороны, сейчас я вижу, насколько относительной была моя свобода.

Собачий пансионат «Прибрежный». Да не обманет это заманчивое название вас, как обмануло оно меня. Собачий пансионат «Прибрежный» – это старая добрая собачья тюрьма общего режима. Собачье братство днем. Запертая дверь в клетку по ночам. Никаких разрешений. Никакого обучения с целью улучшить социальную адаптацию после отбытия срока. Сколько мне тут сидеть, так же неясно, как и то, сколько я тут уже просидел. В тюрьме время ведет себя по-особому. Гоняется за собственным хвостом.

Жизнь состоит преимущественно из сна и тоски. В целом все так, как и полагается. Меня кормят, хотя рацион намного менее разнообразный и продуманный, чем дома. Чересчур много сухого корма. (У меня имеется конспирологическая теория о сухом корме. Сухой корм придумали ветеринары, наживающиеся на снятии зубного камня у бедных псин, которые жрут это дерьмо. Но об этом можно и попозже поговорить.)

Если бы «Международная амнистия», которую фру Торкильдсен финансировала много лет подряд, предприняла рейд по собачьему пансионату «Прибрежный», то накопала бы целый каталог нарушений, в том числе нехватку соуса, собачьих лакомств и других вкусностей. Никогда наверняка не знаешь, не перепадет ли тебе чего-нибудь вкусненького, я всегда так говорил, но в собачьем пансионате «Прибрежный» это правило не работает. Здесь точно знаешь, что ничего вкусненького тебе не перепадет, и осознание этого лично меня как собаку приводит в отчаяние. Хотя, вынужден признать, пансионатское питание в долгосрочной перспективе для здоровья полезнее, чем еда фру Торкильдсен. Таким здоровым, как тут, я себя никогда прежде не ощущал, несмотря на то что я, как уже упоминал, опасаюсь заработать зубной камень.

Прогулочная территория возле пансионата «Прибрежный»… хм… ну да, это территория для прогулок. Когда кто-нибудь из персонала выводит нас в лес и даже ружье не удосуживается захватить, при том что в кустах там полно добычи, воспринимать такую прогулку всерьез я не могу. Вообще жизнь здесь, если, конечно, простить им отсутствие соуса, интереснее, чем дома. Я с моими вечными романтическими мечтами о том, чтобы стать частью стаи, никогда не думал об обонятельном аспекте такого положения. Сказать по правде, тут воняет. Провести ночь в одном помещении с печальными собаками всех размеров и возрастов – это как очутиться посредине информационного урагана, полного отчаяния и отбивающего всякие ощущения. Запахи здесь набрасываются со всех сторон, даже когда вся наша стая спит. Розовые облака и клубы зеленого газа постоянно борются за пространство.

Двор тут… хм… обычный двор. Здесь верховодят группировки. Прежде всего, Раск и Руск, метисы какой-то неведомой охотничьей собаки, – они братья и вечно грызутся за первенство, но когда встречаются с остальными арестантами, тут же прекращают свои внутренние разборки. К этой отвратительной парочке примыкают легко внушаемые собаки, многие из них – вчерашние или завтрашние жертвы всеобщей травли, и эти двое издеваются над теми, кого хотят помучить. Братьев все боятся. Все, кроме Руффина Расмуссена.

В отличие от всех остальных – и заключенных, и сотрудников пансионата «Прибрежный», – Руффин Расмуссен, светло-коричневый оживший плюшевый мишка, всегда в хорошем настроении. Его жизнелюбие объясняется просто: он уверен, что выберется отсюда. Наверное, Руффина Расмуссена следует считать не верующим, а знающим.

– Хозяин вернется! – с дружелюбной уверенностью говорит Руффин Расмуссен.

Он утверждает, что такое с ним случается не впервые. Взывая к терпению и преданности, он снова и снова пересказывает, как однажды его семья поехала отдыхать в какую-то страну, куда нельзя с собаками, а его оставили в пансионате «Прибрежный».

– Прямо как ты, брат, – говорит Руффин Расмуссен то одному из нас, то другому, – я захлебывался от отчаянья, оказавшись здесь впервые. Когда Хозяин сказал: «Поживи пока тут, Руффин, мы тебя скоро заберем!» – и покинул меня, я думал, что у меня сердце разорвется. Все стало чернющим, как ньюфаундленд. Я превратился в бледную тень самого себя. Вместо того чтобы выполнять свое предназначение – нести радость другим, я тонул в жалости к самому себе. И знаешь почему, Шлёпик?