— Честно говоря, я все забыл уже. Были какие-то штуки, которые мне очень нравились. Скажем, что война началась 22 июня: не потому, что самая короткая ночь, и удобнее напасть, как нас учили. Наоборот: это самый длинный день в году, и астрологи предсказали Гитлеру удачу. Мол, немцы — солнечная нация, а славяне — холодная, потому в этот день и надо начать.

Глеб вспомнил, что сегодня уже был разговор про 22 июня, и хмыкнул про себя. Было бы забавно познакомить Осю с Вольфсоном.

— Вот они обломались, когда зима 1941-го оказалась такой холодной. Они ж думали, что это война солнца против снега. Ну, и просрали в конце концов.

Глеб ответил еще одним смайликом. Теперь ясно, чем занимался тогда Вольфсон. Как писал Чак_из_нот_дэд — нынче это стало модно. Глеба охватила тоска. Еврейские мальчики, увлекающиеся нацизмом, казались ему каким-то оксюмороном.

— Я вот сообразил, что работаю сейчас в фирме Sun. Двенадцать лет назад я бы точно решил, что ее основали сбежавшие в Америку нацисты. Впрочем, если так рассуждать, то "Белоснежку и семь гномов" Дисней сделал по заказу Сталина.

Глеб замер. Все сложилось. Солярная магия, жертвоприношение, близкое равноденствие… У меня идеальное алиби: я пил и танцевал. Ося в самом деле мог знать Марину и, конечно же, вполне способен изображать мертвеца: пошутить, как минимум. Chuck_is_not_dead не случайно выглядело парафразом надписи на майке: Ося так уверен в своей безнаказности, что даже ключ дал. Что до убийства — почему бы нет? К тому же, Ося мог знать иероглиф — недаром он так оживился, когда Глеб стал его толковать. И вообще, человек, открыто называющий себя сатанистом, очевидно, нездоров. С него станется принести ни в чем не повинную девушку в жертву.

На экране появилась очередная Вольфсоновская реплика:

— Я думал тут на днях про нашу школу. Мы же были дико умные. Мы, выпускники оруэлловского года, были первым поколением, которое вышло из советской школы абсолютно без иллюзий. Более того: мы были единственноым поколением, которое считало, что живет при тоталитаризме — при том, что тоталитаризма как раз уже не было. Думаю, у меня все так хорошо сложилось, потому что я был заранее ко всему готов.

Честно говоря, подумал Глеб, наш тоталитаризм был просто еще одной иллюзией.

За спиной Глеба открылась дверь:

— Эй, — позвал Андрей, — пошли типа фотографироваться!

Напечатав "/me уходит" Глеб вышел в большую комнату, где расположилась вся редакция. Он встал сбоку, прямо перед Муфасой, и рядом с ним, с самого края, встала Нюра Степановна. Глеб почувствовал запах «кэмела» и вспомнил их торопливый секс.

Все улыбнулись и посмотрели в объектив, и тут за спиной фотографа запищал факс. Нюра крикнула:

— Ой, бумага кончилась! — и собралась бежать, но Шаневич ее остановил:

— Ну и черт с ней, с бумагой!

Вспышка, еще и еще. Как маленькое солнце, подумал Глеб. Позади него Ося втолковывал Шварцеру, что никаких хакеров не существует:

— Просто те же люди, что должны охранять большие системы, их ломают, чтобы поднять зарплату. А банки списывают на хакеров те деньги, что разворовали сами. Левин вот клялся, что взял всего тысяч сто, а помнишь, сколько на него повесили?

— Тихо! — прикрикнул Шаневич. Еще раз клацнул затвор.

— Готово, — сказал фотограф.

— Круто, — сказал Бен. — Теперь навсегда так останемся.

Все заговорили одновременно, словно были пьяны или просто сильно возбуждены. Они по правде думают, что сейчас работают для вечности, подумал Глеб. А может и нет, может, их прет, потому что это новое дело, и они здесь первые. И они чувствуют такой драйв, что воспоминания о нем хватит если не на вечность, то на всю их жизнь.

Ему стало грустно. На этом празднике он был случайным гостем. Он был зван, но не мог принять приглашения. В квартиру на Хрустальном, которая наверняка останется в истории русского Интернета, он зашел лишь для того, чтобы сверстать несколько десятков страниц. По большому счету, Повсеместно Протянутая Паутина и глобальная сеть оставляли его равнодушным. Может, потому что у Оксаны и у Тани не было мэйлов. Да и Снежане теперь мэйл ни к чему.

Феликс работал в ФизХимии на Ленинском, неподалеку от пятой школы. К 1996 году институт опустел, библиотека открывалась через день, и научная работа почти прекратилась. Говорили, что в других корпусах не работали туалеты и лифты, здесь же поддерживалось какая-то видимость цивилизации. Тем не менее, каждый спасался в одиночку. Последние три месяца Феликс писал на заказ модуль для бухгалтерской программы и сегодня вот уже два часа искал ошибку. Краем глаза он посматривал на часы, отдельным окошком висящие в углу доисторического EGA-монитора, закупленного лабораторией еще в конце восьмидесятых: полпервого должен прийти Глеб. Вот странно: толком не виделись уже много лет, а тут встретились на Емелиных похоронах, и месяца не прошло, как Глеб перезвонил, сказал, что хочет повидаться. Собирался зайти вечером, но Никита что-то приболел, и Нинка вряд ли гостю обрадуется. Договорились встретиться прямо в институте.

Глеб позвонил с проходной, Феликс взял бланк пропуска, подписанный вечно отсутствующим завлабом, вписал "Глеб Аникеев" и пошел вниз. Столовая в Институте давно не работала и потому они пили чай прямо у Феликса, где все равно больше не было ни души. Воду кипятили на газовой горелке под тягой — только остатки оборудования и напоминали теперь о химии.

— Ты все эти годы так здесь и проработал? — спросил Глеб.

— Числюсь, — ответил Феликс и подумал, что, наверное, кажется Глебу неудачником: такое, мол, было интересное время, а он его просидел здесь, в лаборатории.

— Так это странно, — сказал Глеб. — Я помню, в школе ты был для меня… ну, чем-то особенным. Мы тебя, конечно, дразнили то Железным, то Голубым, но я тебе завидовал. Помнишь, мы с тобой как-то весной гуляли?

Феликс попытался вспомнить. Что-то такое было: всем классом ходили в Музей Маяковского на экскурсию, потом вместе с Глебом пошли бродить по городу. Феликс помнил прогулку смутно, потому что тогда думал только о Карине Гилеевой — студентке, с которой познакомился на каникулах, когда родители взяли его с собой в Карпаты кататься на горных лыжах. На лыжах он с тех пор не стоял ни разу, но накануне возвращения в Москву Карина пришла к нему в комнату и сама расстегнула молнию на его спортивной куртке. Первый в жизни половой акт продлился меньше сорока минут — как раз столько и понадобилось его родителям, чтобы пообедать в местном гостиничном ресторане и вернуться в номер, где Феликс и Карина сидели в разных углах и беседовали о кино и литературе, как и положено детям из приличных семей. В Москве Феликс вспоминал об этом с гордостью, но повторять Карина не рвалась, и приходилось долго ей звонить, встречаться урывками, водить по ресторанам, поить дорогим вермутом и ворованным у родителей коньяком.

— Для меня это был такой урок свободы, — продолжал Глеб. — Помнишь, я спросил: "А куда мы идем?", — а ты ответил: "А какая разница? Идем — и все. Просто гуляем. Разве надо всегда знать, куда идешь?"