— Какое преступление? — не понял Глеб.

— Кто-то выдал себя за мертвого, — объяснил Горский. — Смерть требует более серьезного отношения.

1984 год. Июнь

В ночь после выпускного всем классом завалились к Емеле, которому родители до утра освободили большую квартиру. Все были уже немножко пьяные, взбудораженные после дискотеки. Для большинства из них это была первая ночь свободы, первая ночь, когда можно не спать до рассвета.

Все пришли разодетые; многие мальчики — впервые в костюмах и пиджаках, немногочисленные девочки — в специально сшитых по такому случаю платьях. Еще до начала официальной церемонии Вольфсон и Феликс запалили возле гаражей костер из учебника литературы и сборника задач Сканави. Прибежала Белуга, поорала, но убралась, не придумав, как это прекратить. Они уже были выпускники — ходили, правда, слухи, что дипломы им выдадут только наутро, но все понимали, что подписанный диплом фактически невозможно не выдать.

На самом деле, дипломы выдали на торжественной церемонии — и тут же отобрали: якобы для того, чтобы все вели себя прилично, но Феликсовы родители сказали, что просто бывали случаи, когда выпускники, напившись, теряли дипломы.

Сам Феликс последний год провел большей частью вне школы — даже если приходил на урок, думал про Карину и вообще чувствовал себя взрослым, по ошибке попавшим в детский сад. У него была уже взрослая девушка, девятнадцатилетняя студентка — он не очень понимал, о чем говорить с Емелей или Глебом, все еще занятых своими играми в прозвища и писанием дурацких стихов.

Вот и сейчас на кухне Емеля и Вольфсон вдохновенно заливают водку в сифон, чтоб ее газировать. Кто-то сказал, что так она лучше действует — и хотя у них всего одна бутылка, хватит на всех. В комнате Глеб пересказывал Абрамову статью из «Комсомолки» про питерский «эфир»: такой номер, туда люди звонят и говорят все вместе. Обычно звонили и выкрикивали свой телефон — мол, позвони мне. Почему-то именно это нравилось Глебу больше всего: в эфире от людей остаются одни цифры, говорил он. Красуясь перед Оксаной, делающей вид, что не обращает на него внимания, многозначительно прочитал из Бродского:

В будущем цифры развеют мрак

Цифры не умира.

Только меняют порядок как

Телефонные номера

Появился Вольфсон с сифоном, всем налили газированной водки, даже девочкам.

— За нашу школу!

— Намбер файв форевер! — откликнулся нестройный хор.

Света подумала, что весь десятый класс мечтала, чтобы все поскорей закончилось, а вот сегодня, надо же, стало жаль что четыре года, которые она провела в пятой школе, уже прошли.

— Форевер! — крикнула она.

На вкус газированная водка оказалась легкой и совсем не жгучей, как обычно. Правда, и эффекта никто сразу не почувствовал, только Марину затошнило, как последнее время часто бывало. Она сидела в углу бледная и молчаливая. После смерти Чака она почти ни с кем не разговаривала, Вольфсону дала отставку на следующий день после похорон. Экзамены сдала кое-как, хотя учителя, жалея ее, вытягивали, как могли.

Сегодня утром она думала одеться в черное платье, вдовье, как в песне «Битлз» про бэби ин блэк. Tell me, oh, what can I do? По-русски похоже на "водки найду", хотя означает "скажи мне, что я могу сделать?" В самом деле, ничего не поделаешь. Никто, кроме нее, не виноват в том, что она сидит теперь в углу одна, а Леша давно сгорел в огне крематория. Если бы я тогда его не выгнала, думала она, все было бы хорошо. Зачем я сказала, что он — предатель?

Вольфсон взял гитару и запел и вот по тундре, по железной дороге. Сегодня уже можно было ничего не бояться, школа окончена, и вдруг стало ясно, что все одноклассники — отличные ребята, никто не побежит стучать в КГБ и можно петь даже такие, в общем-то, небезопасные песни. Водка все-таки давала о себе знать, и Вольфсон изо всех сил кричал:

Дождик капал на рыло и на дуло нагана

Нас менты окружили, РУКИ ВВЕРХ нам кричат

Но они просчитались ГАДЫ! мы порвали их цепи

И теперь нам не страшен пистолета заряд

Старая лагерная песня пелась интеллигентными мальчиками столько поколений, что слова изменились до неузнаваемости. Никогда больше Ирка не слышала, чтобы кто-то исполнял ее так, как пели у них в классе:

Долго плакал Гаврила, что убили Степана

Долго плакал Гаврила, что убили его

Дождик капал и капал, а Гаврила все плакал

А Гаврила все плакал, что убили его

Вдруг она увидела мелкий дождик, круг вохровцев, два трупа в луже воды — и плачущий дух Гаврилы носится над этой водой. Мертвый, навсегда мертвый Гаврила оплакивал собственную смерть. Она поняла, про что это песня — про нескончаемый траур, вечную скорбь души, покинувшей тело.

Она подумала о Чаке, с которым даже не поцеловалась ни разу, вспомнила его плачущую мать, цепляющуюся за гроб и кричащую: "Деточка мой, деточка!", — слезы на щеках Лажи, растерянную Светку у доски. А Гаврила все плакал, что убили его. Ирке тоже захотелось зарыдать, и, чтобы сдержаться, она повернулась к Емеле и спросила, не споет ли он что-нибудь более лирическое.

— Если Вольфсон гитару отдаст, — сказал Емеля. — И тогда я тебе спою чего-нибудь из Визбора.

На кухне Абрамов и Феликс пили шампанское из чайных чашек.

— Блядь, — сказал Феликс, — я даже не верю, что это все кончилось. Больше — никакой школы.

— Ну, — сказал Абрамов, — ты за этот год не перетрудился.

— Ты думаешь, это было легко? — ответил Феликс. — Встаешь с утра, собираешься, выходишь из дома и едешь в центр смотреть кино. Или идешь в соседний подъезд и ждешь, пока родители уйдут.

— Страдалец ты наш, — рассмеялся Абрамов. — Ходил бы тогда в школу.

— Я, честно говоря, даже звонок не мог слышать.

— Ну, самым приятным был последний, — ответил Абрамов. — Звенит звонок, настал конец.

Это была старая шутка, тестовый вопрос. Надо было продолжить фразу: "Звенит звонок, настал…". Все девочки говорили «урок», а мальчики, разумеется, «пиздец». Одна Светка почему-то ответила «шнурок», чем подтвердила свою репутацию непроходимой дуры.

Спустя много лет, вспоминая выпускную ночь, Глеб с изумлением обнаружил, что помнит, какие пели песни — но не может вспомнить ни одной реплики. Слова живых людей отпечатались в мозгу хуже, чем стихи под гитару. Он не помнил, о чем говорили сидевшие рядом Светка с Иркой, но хорошо запомнил, как Вольфсон перешел на Галича и запел "Левый марш":

И не пуля, не штык, не камень

Нас терзала иная боль

Мы бессрочными штрафниками

Начинали свой малый бой

По детдомам как по штрафбатам

Что не сделаешь — все вина

Под запрятанным шла штандартом